В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя) - [94]

Не знаю, сколько времени я спал, изредка просыпался, ворочался, натягивал халат, которым был укрыт, больше на лицо, и опять засыпал. Меня, наконец, растолкал Лобсын, тряс за плечо, и я услышал слова:

– Вставай скорее, Фома, вставай, беда у нас, все верблюды ушли, и лошадей нет, угнали их, что ли, пока мы спали!

Я поднялся, голова попрежнему была тяжёлая, хотелось опять уткнуться в подушку. Но Лобсын не давал пощады, тряс меня, вскрикивал:

– Ты что, напился вина что ли, очнись, наконец, Фома, беда у нас!

Я, наконец, очнулся, присел и слушаю, а он говорит:

– Верблюды и лошади убежали куда-то. Проводника Ибрагима и моего сына тоже нет; они, наверно, побежали искать животных. Я уже бродил поблизости, смотрел. Буря продолжается, хотя слабее, и следы всякие уже замело, не видать, куда все убежали, где их искать.

Это известие меня, конечно, встревожило, и я вскочил и вместе с Лобсыном вышел из палатки на воздух. Было светло, песчаная буря ослабела, и по ветру можно было уже смотреть вдаль шагов на сто, а по сторонам – только защищая глаза рукой. Вокруг нашего лагеря под защитой палатки, вьюков, бочонков были наметены свежие барханы песка, вытянутые косами, высотой местами в полтора-два аршина. Наветренная сторона палатки прогнулась горбом под тяжестью нанесённого песка. Подветренная сторона в двух-трёх шагах дальше палатки, где лежали верблюды, была пуста, и нанесённый на неё песок лежал неправильными холмиками и косами; это показывало, что животные, которые были уложены нами друг возле друга мордами по ветру в подветренную сторону, встали уже довольно давно и при вставании растоптали нанесённый между ними песок, который потом передувался.

Мы обошли всю площадку вокруг лагеря. Между кучками и косами песка попадались катыши высохшего уже помёта верблюдов.

– Где же бараны? Где же бочонки с водой? – спросил я, заметив отсутствие тех и других.

Бараны лежали под большим кустом тамариска правее верблюдов. На этом месте был наметён свежий песок, из-под которого местами выдавались шарики бараньего помёта. Бочонки с водой стояли друг возле друга между подножием песчаного холма, поросшего тамариском, и краем палатки, который они придавливали своей тяжестью, а сверху были прикрыты цветными вьючными сумами, в которых был привезён в Нию мануфактурный товар, и отсюда должны были быть увезены находки из раскопок. Сумы были покрыты простыми мешками. На этом месте мы увидели несколько мешков, полузасыпанных песком, но ни сум, ни бочонков не было, а песок лежал беспорядочными грудами, сильно уже сглаженными ветром.

Мы стояли с Лобсыном и подошедшим к нам Очиром и смотрели с недоумением на пустое место.

– Верблюды, лошади и бараны могли убежать, – сказал я, наконец, – но у бочонков ног нет и у сум также.

Значит, какие-то люди во время бури были здесь и угнали животных, а заодно и увезли на них бочонки и сумы.

– А Ибрагим спал у входа и ничего не слышал! – воскликнул Лобсын, – и вместе с моим мальчиком побежал за ворами.

– И как они их теперь найдут, – рассуждал я, – ветер все следы замёл, и в какую сторону воры ушли – неизвестно.

– Никуда иначе, как в Нию, – сказал Лобсын. – Во все другие стороны песчаная пустыня и дороги нет.

– И что же нам делать? Идти в ту же сторону, бросив палатку и все вещи здесь? А если Ибрагим нашёл следы в другую сторону и побежал туда, а мы пойдём в Нию? – недоумевал я.

Положение казалось безвыходным. Как будто оставалось сидеть на месте к ждать возвращения отсутствующих Ибрагима и сына Лобсына. И как пришлось пожалеть, что в этот раз у нас не было собачки Лобсына, которая так хорошо караулила и, конечно, разбудила бы нас своим лаем, поднятым при появлении воров. Но старая собачка издохла летом, а новая ещё не была обучена.

– Что же, пойдём в палатку, попьём хоть холодного чая, – предложил я. – Буря как будто кончается, и скоро можно будет развести огонь и поставить еду. Сколько суток мы проспали, ничего не ели, не пили!

Мы вернулись в палатку и сели. Я протянул руку за чайником, но Лобсын придержал его и сказал: – Знаешь, Фома, я думаю, в наш чай было подмешано сонное питье, я спал как никогда, словно мёртвый!

– Я тоже спал крепко, но приписал это песчаной буре, – сказал я. – Очир ничего не сказал, но он вообще отличался тем, что ночью спал как убитый и при дежурствах его всегда с трудом будили.

Я попробовал чай, потянув его из горлышка. Его оставалось уже немного: мы, видно, не раз пили его, просыпаясь во время бури. На вкус чай показался определённо противно сладким, а сахара мы, оставив половину чайника на ночь, не клали. Лобсьш тоже попробовал и сказал: – Наверно, подмешано сонное. Вспомни тот раз, когда я гнался за ворами на реку Урунгу и потчевал их сонным ламским питьём, чтобы увести наших коней.

– Кто же мог подлить его, Фома? Не иначе как Ибрагим, который и угнал наших животных. А мой сын заметил и погнался за ним.

В это время Очир, увидевший белую бумажку, заткнутую под край втулки заднего шеста палатки, вытащил её и подал мне. Я надел очки и, увидев на бумажке монгольские буквы, передал её Лобсыну, так как разговорный монгольский язык знал отлично, но письмо разбирал с трудом. Лобсын же в монастыре был обучен монгольской грамоте и потом читал книжки у себя в юрте в долгие зимние вечера. Он развернул бумажку, прочитал её один раз про себя, перечёл её ещё раз и потом повторил мне.