В дебрях Африки - [160]

За день до окончательного выхода из лесу мы с удивлением замечали разные любопытные и новые подробности, производимые этой природной теплицей. Так, например, между селениями Мтарега и Улегга нас поразила толщина стволов у диких бананов, доходившая в 60 см от земли до 50 см в диаметре. Листья, собранные пучком на верхушке ствола, распадались оттуда грациозным зонтиком, образуя тенистый шатер: каждый лист в 60 см ширины и 3 м длины; мягко отгибаясь во все стороны, они окружали соцветие, расположенное на самой верхушке наподобие розеток, из которых свешивались крупные кисти тычинок. Я не знаю, где кончается линия распространения этих диких бананов, однако замечал, что выше 2 500 м над уровнем моря они становятся реже. Древовидные папоротники высотою до 10 м узкими рощами заполняли собою влажные лощины и берега ручьев, между тем как бесчисленное множество травянистых папоротников всевозможных видов росло везде по сторонам, как бы в доказательство своего близкого родства с гигантскими представителями этого семейства. Далее обращали на себя внимание длиннейшие каламусы, цеплявшиеся с одного дерева за другое. По соседству с зарослями папоротников росли особенно высокие деревья, и в разветвлениях их сидело особенно много орхидей; горизонтальные ветви были густо усажены "слоновыми ушами", все деревья задрапированы мягкими зелеными мхами, которые казались насквозь промокшими от чрезмерной влажности и на конце каждой шелковистой былинки несли по прозрачной капельке.

Лесная область, собственно, кончается при входе в Улеггу, но все пространство между нею и Мцорой так хорошо обработано и занято такою густой растительностью, что, только пройдя Мцору, мы догадались, что окончательно вышли из лесу и вступили в область другой растительной формации. Глядя на западо-северо-запад, мы заметили начало бурой луговой равнины, совершенно похожей на ту, что окаймляет озеро Альберта с южной стороны. Это место, на вид совсем плоское, представляется как бы дном только что высохшего озера и так продолжается вплоть до озера Альберта-Эдуарда-Ньянца.

От Мцоры до Мухамба мы шли краем низменной равнины, или прежнего дна северной части южной Ньянцы; но за Мухамбой стали забирать в гору, во избежание длинной, извилистой дороги, огибающей мыс Сангуэ-Мирембэ.

По мере того как мы подвигались по этим холмам к юго-западу, мы стали замечать, что не только долина Семлики изменила свой характер, но и склоны Рувензори тоже изменились. Вместо густых лесов, покрывавших передние склоны и лощины, вместо банановых рощ, зарослей папоротников и общего обилия и сочности растительной жизни, холмы и откосы оделись нежными луговыми травами, а в лицо нам повеяло здоровым, свежим ветром, — и как мы благодарили судьбу за то, что выбрались, наконец, из этой горячей бани.

Но дня через два настала еще другая перемена. Воздух стал гораздо суше, а общий вид пейзажа производил впечатление страны, не знающей дождей, как будто почва истощилась и выгорела. Трава пошла малосочная и непитательная, а по откосам закругленных холмов росли какие-то бурые кусты кирпичного оттенка. Деревья стали редки и какие-то уродливые, с искривленными ветвями и бледной, некрасивой зеленью оливкового цвета. Все показывало, что почва истощена или выжжена ежегодными степными пожарами, и что, невзирая на обильные периодические дожди, растительность не находит здесь условий, благоприятных для своего развития. Как эти холмы, образующие южные покатости Рувензори, так и равнина, тянущаяся между их подошвой и озером Альберта-Эдуарда, имеют вид тощий, болезненный и непривлекательный. Хотя растительность их различна, но и здесь и там она указывает на бесплодную почву, пропитанную солью и производящую лишь сухощавые молочаи да акации, источающие камедь. Таков общий характер бывшего ложа Ньянцы.

Словом, северо-западная и западная стороны Рувензори, орошаемые почти ежедневными дождями и освежительными росами, пользуются вечною весной и одеты вечною зеленью; южная и юго-западная стороны имеют резко определенные, периоды дождей и засухи, и если застать их в сухое время года, то трудно себе вообразить более полный контраст, чем эти два состояния пышности и истощения природы.

Я думаю, немало найдется людей и помимо меня, которые согласятся с тем, что вид какого-нибудь древнего здания или памятника, — будь то пирамида, сфинкс, афинский Парфенон, пальмирский храм солнца, дворец в Персеполисе или просто старинный английский замок, — возбуждает в душе совершенно особые чувства. Эта почтенность подобных зданий, которую может придать только давность их, а также воспоминания о людях, которые их строили, созидали, жили тут, действовали и так давно отошли к праотцам и всеми позабыты, — все это действует на воображение и невольно будит симпатии. Хочется узнать историю этих мест, и в душе трепещет смутная и радостная гордость, что вот и мы, смертные, можем созидать вещи, которые так долго живут… Но во сколько же раз сильнее и возвышеннее то волнение, которое возбуждается зрелищем древних твердынь Рувензори, существующих з течение неисчислимых тысячелетий! Подумать только, сколько нужно было времени на то, чтобы тающие снега проточили себе сквозь скалистые гребни хребта все эти лощины и ущелья, глубиною в сотни метров; или, сколько понадобилось веков на то, чтобы с высот и склонов накопилось столько обломков и наносов, выстилающих, например, долину Семлики и равнины Ньянцы? — мысль теряется в этой бездне веков, протекших со времени поднятия Рувензори из недр земли. И в. ответ на внутренний голос, как бы говорящий мне: "А ты где был, когда создавалась земля? Отвечай, коли ты разумное существо!" — я проникаюсь глубочайшим благоговением и радостною благодарностью за то, что мне довелось все это увидеть.