В дебрях Африки - [72]

– Сама не знаю. Не сидится мне что-то на месте.

– Что с тобой?

– Нехорошо мне что-то и как-то так странно…

И вдруг она прижалась головкой к его груди и, точно сознаваясь в каком-то преступлении, проговорила виноватым, дрожащим от слез голосом:

– Стась, я, кажется, больна.

– Нель!

Стась приложил ладонь к ее лбу: он был сух и в то же время холоден как лед. Он схватил ее на руки и понес к огню.

– Тебе холодно? – спросил он по дороге.

– И холодно и жарко, только больше холодно…

Зубки у нее стучали друг о дружку, а все тело трясла не переставая дрожь. У Стася не было никакого сомнения, что у нее лихорадка.

Он приказал Меа тотчас отвести ее в дерево, раздеть и уложить, а затем укрыл ее, чем мог, вспоминая, что в Хартуме и Фашоде он видел, как больных лихорадкой покрывали овечьими шкурами, чтоб они пропотели. Он решил просидеть возле Нель всю ночь и давать ей пить кипяток с медом. Но ей сначала не хотелось пить. При свете подвешенного у верхнего окошка ночника Стась увидел, как дико блестели у нее зрачки глаз. Немного спустя она начала жаловаться на жар, а сама в то же время вся тряслась под наваленными на нее войлоком и пледом. Руки и лоб у нее оставались холодными; но если бы Стась был хоть сколько-нибудь знаком с симптомами лихорадки, он понял бы по ее крайне беспокойным движениям, что у нее должна быть страшно высокая температура. Он с ужасом заметил, что когда Меа входила с кипятком, девочка смотрела на нее как бы с удивлением и даже страхом и, казалось, не узнавала ее. С ним она все-таки говорила сознательно. Она настойчиво повторяла ему, что не может улежать, и просила, чтоб он позволил ей встать и побегать как прежде; или спрашивала у него, не сердится ли он на нее за то, что она заболела; а когда он уверял ее, что нет, она сжимала ресницами слезы, подступавшие к глазам, и уверяла, что завтра будет совершенно здорова.

В этот вечер, или, вернее, в эту ночь слон был как-то странно беспокоен и все время ревел, что заставляло, в свою очередь, лаять Саба. Стась заметил, что это раздражает больную, и вышел из дерева, чтоб успокоить их. Саба скоро послушался его, но слону было труднее приказать молчать. Он взял несколько дынь, чтоб сбросить ему и заткнуть ему хоть на время глотку. Возвращаясь, он увидел при свете огня Кали, который шел с куском копченого мяса на плече в сторону реки.

– Что ты там делаешь и куда идешь? – спросил Стась у негра.

Чернокожий остановился и, когда Стась подошел к нему, проговорил с таинственным выражением:

– Кали идти под другое дерево положить мясо злому Мзиму.

– Зачем?

– Чтоб злое Мзиму не убить доброе Мзиму.

Стась хотел что-то ответить негру, но вдруг ему стало страшно больно и тоскливо, и он только стиснул зубы и отошел, ничего не сказав.

Когда он вернулся в жилище, Нель лежала с закрытыми глазами. Руки, которые она держала поверх войлока, правда, сильно дрожали, но все-таки казалось, что она засыпает. Стась сел возле нее, боясь разбудить, и сидел так сначала без движения. Меа, сидевшая по другую сторону, то и дело поправляла торчавшие в ушах кусочки слоновой кости, чтоб не заснуть. Стало совсем тихо; только с низовьев реки, со стороны низины, доносилось унылое кваканье лягушек и жаб.

Вдруг Нель присела на постели.

– Стась!

– Я здесь, Нель.

Нель, вся дрожа как осиновый лист, стала искать его руку, торопливо повторяя:

– Я боюсь! Я боюсь! Дай мне руку!

– Не бойся, я с тобой.

Он схватил ее ладонь, которая на этот раз горела как в огне. Сам не зная, что ему делать, он начал покрывать ее бледную исхудалую ручонку поцелуями.

– Не бойся, Нель, не бойся!

Он дал ей напиться воды с медом, которая успела уже остыть. Нель стала пить с жадностью и удерживала его руку, когда он пробовал отнять кувшин от ее рта. Холодный напиток, казалось, успокаивал ее.

Наступило молчание. Но не прошло и получаса, как Нель снова села на кровати. В ее расширенных зрачках отражался страшный испуг.

– Стась!

– Что, милая?

– Почему, – спросила она прерывающимся голосом, – почему Гебр и Хамис ходят вокруг дерева и заглядывают сюда ко мне?

Стасю в одно мгновение показалось, будто по телу его пробежали тысячи мурашек.

– Что ты говоришь? – произнес он. – Здесь никого нет! Это Кали ходит вокруг дерева.

Но Нель глядела в темное отверстие и, вся дрожа, продолжала:

– И бедуины тоже! Почему ты их убил?

Стась обнял ее и прижал к себе.

– Ты ведь знаешь почему! Не смотри туда! Не думай об этом. Это было уже давно…

– Сегодня! Сегодня!

– Нет, Нель, давно!..

Да, это было давно, но вернулось, как волна, ударившись о берег, и наполнило снова ужасом мысль больного ребенка.

Все слова успокоения оказывались напрасными. Глаза Нель расширялись все больше и больше. Сердце стучало так сильно, что казалось, вот-вот разорвется. Потом она начала метаться, как рыба, вынутая из воды, и это продолжалось почти до самого утра. Лишь под утро силы ее совсем истощились, и головка бессильно упала на подушку.

– Нехорошо мне! Нехорошо мне! – повторяла она. – Стась, я лечу куда-то вниз.

Она закрыла глаза.

В первое мгновение Стась страшно испугался; он подумал, что она умерла. Но это был только конец первого приступа страшной африканской лихорадки, которую считают гибельной. Два приступа ее могут выдержать только люди сильные и здоровые, третьего не выдержал еще никто. Об этом часто рассказывали в Порт-Саиде, в доме мистера Роулайсона, путешественники, а еще чаще возвращающиеся в Европу католические миссионеры. Второй приступ наступал обыкновенно через несколько дней, а третий, если не наступал в течение двух недель, – не был смертелен, так как являлся опять, как первый, при новом рецидиве болезни.