В дебрях Африки - [59]

«Что бы я делал без нее!» – подумал он.

Он отвернулся на минуту, чтобы Нель не заметила в его глазах испуга и печали. Затем он пошел к сложенным под деревом вещам, откинул войлок, которым был прикрыт ящик с патронами, открыл его и стал что-то искать.

Он держал там в стеклянном пузырьке последний порошок хинина и берег его как зеницу ока про черный день, то есть на случай, если бы Нель захворала лихорадкой. Но теперь, после такой ночи, он был почти уверен, что первый припадок случится несомненно, и решил его предупредить. Он делал это с тяжелым сердцем, думая о том, что будет после. И если бы не мысль, что мужчине и начальнику каравана не подобает плакать, он бы, наверно, расплакался над этим последним порошком.

Чтоб скрыть свое волнение, Стась принял очень строгий вид и, вернувшись к девочке, проговорил:

– Нель, прими перед едой этот порошок.

– А если у тебя вдруг будет лихорадка? – спросила Нель.

– Тогда меня будет трясти. Возьми, я говорю!

Нель приняла без дальнейших возражений. С тех пор, как Стась убил суданцев, она немного побаивалась его, несмотря на все заботы, какими он окружал ее, и всю нежность, с какой он к ней относился.

Они сели обедать, и после ночной усталости горячий суп показался им очень вкусным. Нель заснула сейчас же после обеда и проспала несколько часов. Стась, Кали и Меа снарядили за это время весь караван, притащили из ущелья верхушку палатки, оседлали лошадей, навьючили осла и зарыли под корнями дерева те вещи, которые не могли взять с собой. Всем троим ужасно хотелось спать, но чтоб не заснуть всем и не прозевать время, Стась разрешил себе и им ложиться только по очереди.

Было часа два, когда они тронулись в дальнейший путь. Стась держал перед собой Нель, а Кали с Меа ехали на второй лошади. Они не спустились, однако, сразу в ущелье, а ехали вдоль его края, между лесом и обрывом. Молодая трава значительно выросла за эту одну дождливую ночь. Но почва под ней была еще черная и носила следы огня. Легко было догадаться, что здесь или проходил Смаин со своим отрядом, или пожар, занесенный издалека ветром, прошелся по сухой степи и, наткнувшись на влажный лес, пополз дальше узкой полосой между ним и ущельем. Стасю хотелось посмотреть, нет ли на этом пути каких-нибудь следов привалов Смаина или отпечатков копыт, и, к своей радости, он убедился, что ничего такого не было видно. Кали, который был мастером отыскивать следы, утверждал категорически, что огонь, наверно, был занесен ветром и что с тех пор прошло уже не меньше десяти дней.

– Это доказывает, – заметил Стась, – что нам нечего бояться попасться ему в руки.

И он и Нель с любопытством рассматривали окружавшую их растительность, так как до сих пор у них не было случая проезжать так близко мимо тропического леса. Они ехали по самой опушке, чтобы оставаться в тени. Почва здесь была влажная, мягкая, поросшая темно-зеленоватой травой, мхами и папоротниками. Кое-где валялись старые, полусгнившие стволы, покрытые, словно ковром, прелестными орхидеями, с пестрыми, похожими на бабочек цветами и пестрым кувшинчиком в середине. Куда доходило солнце, там земля была раззолочена другими орхидеями, мелкими, желтыми, с двумя лепестками по бокам третьего и сильно напоминавшими головку маленького зверька с большими, остроконечными ушами. В некоторых местах лес был окаймлен кустами дикого жасмина, обвитыми гирляндами тонких лиан, усыпанных розовыми цветами. Неглубокие овраги и ложбины были покрыты папоротниками, сбившимися в непроходимую чащу, – то низкими и развесистыми, то высокими, со стволами, окутанными как бы пряжей, доходившими до нижних веток деревьев и развешивавшими под ними свои листья тонким зеленым кружевом. В глубине не видно было одинаковых деревьев: финиковые и веерные пальмы, фиговые и хлебные деревья, огромные молочаи, высокие акации, деревья с темной и блестящей или яркой и красной, как кровь, листвой росли рядом, ствол о ствол, переплетаясь ветвями, обсыпанными желтыми и пурпурными цветами, похожими на большие подсвечники. В некоторых местах совсем не было видно деревьев, так как от земли и до самых верхушек их покрывали лианы, перекидывавшиеся с одного ствола на другой, образуя как бы огромные буквы W и М и свешиваясь в форме фестонов, занавесок и портьер. Каучуковые лианы так и душили деревья в тысячекратных змеиных извивах и превращали их в пирамиды, обсыпанные, точно снегом, белыми цветами. Вокруг больших лиан обвивались мелкие, и сеть становилась настолько запутанной, что почти превращалась в стену, через которую не мог бы пробиться ни человек, ни зверь. Местами лишь, там, где пролагали себе дорогу слоны, силе которых ничто не может противостоять, были пробиты в чаще как бы глубокие, крытые сверху коридоры.

Пения птиц, которое придает столько прелести европейским лесам, совсем не было слышно; зато среди листвы раздавались самые причудливые крики, напоминавшие то звук пилы, то звон литавр, то клекот аиста, то скрип старых дверей, то хлопанье в ладоши, то кошачье мяуканье, то даже громкий и возбужденный человеческий разговор. Иногда над деревьями вспархивали небольшие стаи серых, зеленых или белых попугаев или ярко опушенных перцеядов, тихо и плавно колыхавшихся в воздухе. На белоснежном фоне каучуковых лиан мелькали по временам небольшие обезьянки-траурницы, совершенно черные, с белым хвостом, белыми полосами по бокам и такими же бакенбардами, обрамлявшими черное как уголь лицо.