В честь пропавшего солдата - [63]

Но она и не плачет, её глаза сияют и светлый локон её волос из-за ветра танцует надо лбом.

Я вижу её радость, я чувствую, как она вызывает во мне трепет, словно я хочу убедиться, насколько сильна наша привязанность. Она снова сильно прижимает меня к себе, и теперь я вплотную ощущаю мягкую округлость её живота и изогнутую линию бёдер. Знакомый запах её одежды попадает в мои ноздри и переносит меня в наш дом, на нашу улицу. Я вижу нашу спальню, кухню, балкон, лестницу. Я машинально обнимаю её, но как-то неловко и неестественно. Когда я поворачиваю голову чуть в сторону, то вижу Хейта и Мем, которые с потерянной улыбкой одеревенело стоят в дверях рядом друг с другом и совсем не знают, как им поступать в этой ситуации. Когда я встречаюсь взглядом с Мем, то она ободряюще кивает мне, смотря нежными, беспомощными глазами, и поднимает подбородок, словно отчаянно пытается подавить чих.

И затем сознание того, что произошло, устремляется по мне волной вверх, через мои колени, живот, желудок и застревает комом в моём горле.

Моя рука делает несколько непроизвольных движений и затем находит небольшую дырку на маминой одежде. Я вонзаю свой палец туда, роюсь и копаюсь им в этом отверстии. Я чувствую как ткань уступает и тихо рвётся.

«Что ты там делаешь?»

Голос моей матери на мгновение звучит резко и нервно.

«Ты, случаем, не рвёшь ли мою одежду? Это моё единственное хорошее платье».

Она смеётся по-детски звонко и рывком отлепляет от себя мою руку. Заметив, как я растерян, она наклоняется и крепко целует меня. Как-то странно целоваться без царапин и колкости щетины, ее прикосновение ко мне необычно, и я не уверен, что оно мне нравится.

Теперь я должен крепко обнять её руками за шею и не отпускать больше никогда, должен рассказать ей всё, что произошло со мной, и она будет терпеливо слушать и вынесет своё суждение. Но я опять не двигаюсь, а упрямо и молча стою посреди взрослых.

«Ну, почему ты ничего не говоришь, мой мальчик, что с тобой такое? Она же очень быстро за тобой приехала, разве нет?»

Хейт наклоняется и слегка тормошит меня за плечо, будто хочет вывести меня из глубокого сна.

«Не стой так. Скажи что-нибудь своей матери. Покажи ей наш дом».

Я молча киваю. Слова не приходят в голову, моё горло не издаёт ни звука. Я поднимаю голову и вижу, что моя мама смотрит на меня, а рядом стоит мать Яна и обнимает её рукой. Что она делает рукой у глаз? Она плачет?

Всё заходят в дом.

«Ты не хочешь поздороваться с госпожой Хогесворт?»

Голос моей матери беспокойно звучит, невнятно шепчет она мне в ухо эти слова. Мои ноги влажные из-за росы и замерзли, я ставлю одну на другую, чтобы согреться. В полумраке комнаты стоят Янси и Мейнт, плотно прижавшись друг к дружке, я слышу их возбуждённый, сдержанный смех и вижу, как Мейнт жестикулирует, пытаясь обратить на себя моё внимание.

«Шарль лежит немного в стороне, вы прошли мимо него».

Хейт стоит у окна и указывает в наступивших сумерках, где это.

«Днём вы увидите это точно, это совсем недалеко».

Конечно же, они приехали и за Яном. Они снова уйдут и всё останется как было: эта семья, маленький дом, моё одиночество?

Всём сердцем на долю секунды я надеюсь на это.

«Я провожу мадам в гавань, а Попке оттуда покажет, как добраться до Шарля. Я помогу перенести ваш велосипед через забор».

Моя мама сидит за столом, её блуждающий взгляд, кажется, излучает свет и лучи его падают на меня, вызывая моё беспокойство.

Необычно видеть её среди этой обстановки, маленькую и худенькую, словно небольшая птичка, освободившаяся наконец от тяжёлой ноши.

«Это место не для неё, — думаю я. — Она выглядит чужой в этой комнате».

Её жёлтое платье, её городская манера выражаться, её изящные ботинки, которые она не сняла в комнате.

«Как много людей в такой тесноте, — говорит она. — Наверное, это ужасно сложно для вас, с такой большой семьёй. Йерун однажды написал нам об этом, но что так тесно, я не могла себе представить…»

«Ничего, — думаю я, — послушаем».

Она пытается погладить меня по щеке, и я отстраняюсь назад, словно от прикосновения незнакомца.

«Очень любезно с вашей стороны, что вы смогли принять к себе ещё одного ребёнка».

«Ах, — Мем скрещивает свои мощные, округлые руки, — это наш долг. Это была Божья воля».

Она осторожным, почти благоговейным движением разливает чай по хорошим чашкам.

«Это не то, чем нужно гордиться и не требовало от нас многого».

В её голосе слышится смесь скромности и гордости, а глаза обретают кроткий вид, всегда выводившей меня из себя.

«Йерун был хорошим мальчиком. У нас никогда не было трудностей с ним. Он был как наш собственный ребёнок».

Моя мама тянет меня и усаживает к себе на колени.

«Моё сокровище, — звонко смеётся она, — теперь иди ко мне. Ну, хоть чуть-чуть привык ко мне?»

Я немного отстраняюсь от неё.

Дети сидят за столом необычно тихо и послушно, глядя во все глаза на женщину из города и не смея открыть рот. Я чувствую эту пропасть отчётливо и болезненно, и мне становится стыдно.

«Он всегда такой неразговорчивый?»

Моя мать спрашивает так тихо и озабоченно, будто я не должен этого слышать.

«Он очень страдал от тоски по родному дому? Вы знаете, он всегда был немножко иным, чем другие, таким странным мечтателем. Часами он мог сидеть в углу и играть в одиночестве, с ним вообще не было проблем. Не так ли, Йерун?»