В черных песках - [3]

— Что он кричал? — строго повторил комиссар.

— Не любит он всех в отряде… И нас еще больше не любит… — ответил он наконец.

Сколько ни допытывался комиссар, о чем кричал новичок, братья только вздыхали и молчали.

И лишь четвертый туркмен, разбитной красноводский грузчик-йомуд[2] Мамедов, сразу же резко враждебно отнесся к новичку. Он и не скрывал своих чувств. Уже на второй день явился он к комиссару и заявил, что если они с командиром хотят гибели отряда, то пусть держат змею под халатом.

— Он басмач, враг! — кричал Мамедов. — В этих местах все люди такие. Им старую уздечку нельзя доверить. Из них один только и есть хороший человек — Рахимов…

Когда Мамедов видел Эсенова на плацу, он дрожал от ярости, готов был броситься на новичка, и только авторитет командира и комиссара удерживал его.

Комиссар решил поговорить с Рахимовым.

— Правильно говорят о нем! — подтвердил взводный. — Не любит он нас, ненавидит…

— Так что же делать? — спросил комиссар.

— Ничего не делать… Пусть живет, служит… Рахимов явно уклонялся от разговора на эту тему. Неожиданную поддержку получил новичок со стороны командира Пельтиня. Суровый латыш, послушав разговоры о подозрительном поведении нового бойца, вдруг коротко бросил:

— Прекратить!

Бойцы удивленно переглянулись. Командир Пельтинь мог произнести одно слово за целую неделю. А с такими словами считаются.

Потянулись однообразные дни учебы. На рассвете — побудка. До обеда занятия на плацу. После обеда — стрельбы и политчас.

Ездил и стрелял новичок хорошо. Уже на втором занятии он точно выполнял все сложные кавалерийские команды. Как-то на плацу к Телешову подъехал его старый приятель по Сормову взводный Димакин. Они несколько минут наблюдали, как Чары Эсенов в очередь рубит лозу.

— Уж больно у него выправка гвардейская… — сказал как бы невзначай Димакин.

Телешов нахмурился — он как раз подумал об этом.

— Я в семнадцатом в Питере одного котика зацепил, — продолжал между тем Димакин. — Сверху армячишко. Бороденка, лапти, как полагается: мужичок с рынка. Только гнуться никак не может, прям уж очень. И смотрю: лапоть-то лапоть, а ногу не сгибает и на всю ступню ставит. Я сам когда-то в лейб-гвардии был… Вот я спереди зашел, вытянулся перед ним и — парадным. Он от неожиданности — раз руку к голове: позабыл, что без погончиков…

Телешов угрюмо слушал. Отъезжая, они с Димакиным перехватили полный ненависти взгляд, каким смотрел на новичка Мамедов. Заметив, что за ним наблюдают, Мамедов выругался и, огрев коня камчой, ускакал с плаца.

Особый отряд был интернациональным. Основу его составляли сормовичи. Кроме них в отряде были мадьяры, чехи, татары, два австрийца и один китаец. Людям рабочим, им не нужно было особенно хорошо знать русский язык, чтобы понять, о чем говорил комиссар на политзанятиях.

Чары Эсенов на политзанятиях сидел неподвижно, глядя в одну точку, иногда закрывал глаза, будто засыпал. Но комиссар угадывал, что он не спит.

— Ты бы переводил ему понемногу, поговорил бы с ним… — предложил комиссар Рахимову.

— Не надо, — ответил тот и поспешно добавил: — Ему не это нужно, он не хочет слушать…

Комиссар старался разгадать новичка, понять странные отношения, установившиеся между ним и Рахимовым, братьями Оразовыми, Мамедовым, но не мог. Среди русских все было как-то проще.

Не прошло и полумесяца, как в одну из темных ночей была вырезана охрана соседней небольшой станции. Просидевший всю ночь в сухом заброшенном арыке стрелочник рассказал, что среди басмачей он видел двух русских белогвардейцев и Шамурад-хана.

Когда командиру докладывали об этом, Димакин тронул комиссара за рукав и показал глазами на Эсенова. Неизвестно откуда взявшийся в эту минуту, он настороженно стоял у стены полустанка. Заметив взгляд комиссара, Эсенов спокойно повернулся и пошел к конюшням.

— Провалиться мне, если этот парень не понимает по-русски, — сказал Димакин.

Вскоре отряд на рысях шел вдоль линии. Через четыре часа подошли к разбитой станции. Мрачно чернели остовы обгоревших домов. Возле полотна лежали рядышком прикрытые брезентом трупы. Бойцы помрачнели, а новичок равнодушно проехал мимо… Отсюда свернули налево, в пустыню. Вчера только прошел дождь, и следы сотни басмаческих коней оставили четкие отпечатки на серой глине такыра.

До вечера прошли километров тридцать Привал сделали у самой границы песков.

Костров не зажигали. Молча жевали сухари и курили, прикрыв огоньки полами шинелей. Спали на холодном песке. Кожанки и шинели не могли укрыть от осеннего сырого ветра, и бойцы жались друг к другу.

Комиссару снова не спалось. Он лежал на спине и смотрел в звездное, освободившееся на ночь от туманов небо. И то ли снится командиру, то ли нет, но он ясно видит свою комнату в Канавине, где он жил, бежав из омской пересыльной тюрьмы. В комнате собрались Димакин, Телешов и другие, называвшие его "товарищ Григорий". Распахнулась вдруг дверь, ветром задуло лампу, а Телешов, почему-то уже в кожанке, с маузером на боку, осторожно трясет его за плечо…

— Вставай, Григорий, дело есть! Комиссар сразу встал на ноги.

— Что случилось?!

— Новенький исчез… — вполголоса сообщил Телешов. Разбудили командира, обошли часовых. Никто из них не видел Чары Эсенова. Конь его стоял среди других со спутанными ногами.