Вот в иллюминаторе показалась голова, огромный, как у рыбы-пеликана, рот, и затем все длинное змеевидное тело, усеянное короткими щетинками. Оно ритмично изгибалось, будто исполняло танец.
Слава пытался отыскать в памяти класс, к которому относилось животное. Если бы не глаза, оно было бы похоже на рыбу-пеликана. А так…
Животное не дало себя долго рассматривать. Изогнулось в последний раз, распрямилось подобно пружине, исчезло.
Слава напрасно прождал некоторое время, затем продолжил подъем.
«Собственно говоря, мне пока ничего — не удалось определить, — думал он. — Радиоактивность недостаточно высока, чтобы быть ответом на загадку, тем более на той глубине, куда могли добраться люди с аквалангами. Может быть, такие животные напали на них? (Он вспомнил об огромной пасти, усеянной мелкими зубами.) Но тогда на трупах были бы следы…»
Сразу же после возвращения на палубу корабля Слава созвал товарищей на совещание и рассказал о своих наблюдениях. Решили, что через несколько часов батискаф начнет второе погружение. На этот раз в нем будут ихтиологи Косинчук и Павлов. Слава подозревал, что многие товарищи думали: «А ведь и в первый раз надо было начинать кому-нибудь из ихтиологов и химику, а не химику и журналисту Но если химик руководитель экспедиции, а журналист — его приятель?.. И если к тому же химик излишне честолюбив?..» Впрочем, может быть, никто так и не думал, а показаться может все, что угодно.
И второе и третье погружение батискафа не обогатило экспедицию новыми данными, если не считать, что ихтиологи подтвердили: животное, впервые увиденное Славой и Валерием, не принадлежит ни к одному известному виду.
Слава больше всего боялся вернуться ни с чем из первой руководимой им экспедиции. Он представлял тебе недоброе торжество — оно могло бы мелькнуть на лице Ивана Герасимовича, — укоризненный взгляд директора, молчание сотрудников, которое он бы принимал за что угодно, только не за просто молчание. А он не терпел по отношению к себе ни жалостливого сочувствия, ни равнодушия.
В эти дни Слава проявлял то, что называют «кипучей энергией». Он сильно похудел, пах потом и солью, пиджак провисал между лопатками, даже большой мясистый нос несколько заострился. Впрочем, перемены пошли Славе на пользу, так как все участницы экспедиции утверждали, что он стал интереснее. Он не упускал из зоны внимания ни одного предположения сотрудников о тайне бухты, даже самого фантастичного. А из его собственных уст гипотезы сыпались как из рога изобилия. Он даже во сне придумывал гипотезы — а спал он не больше четырех часов, — и днем его часто покачивало на ходу, как в бурю на палубе. И если он все же не слег, то можно сказать, что держался он в основном на черном кофе и ущемленной гордости.
Когда Тукало заметил, что мясо мертвой рыбы, выловленной в бухте, имеет странный запах и вкус, Слава сам проверил мясо в судовой лаборатории. Сначала он ничего не установил, но затем проверял до тех пор, пока и ему оно начало казаться странным. И он почти не удивился, когда в конце концов нашел особенность: нигде в клетках мяса мертвых рыб не сохранилось аденозинтрифосфорной кислоты, АТФ, этого биологического топлива, а фабрики топлива — митохондрии — были полностью разрушены.
Слава до изнеможения проверял результат анализа, потом правильность проверки и был так возбужден, что не чувствовал усталости. К нему пришли мысли, которые обычно не приходят в голову серьезных химиков. Он яростно поддержал более чем странное предложение Валерия, спорил с товарищами, забыв о всякой осторожности и о том, что будет, если ничего не подтвердится, придумывал приспособления для его осуществления.
И когда они с Валерием опускались вторично в батискафе, в его голове все еще кружился хоровод гипотез — настолько ярких, что из-за одного этого он уже должен был остерегаться их.
Время от времени они поглядывали на прикрепленную к батискафу сеть. Там находились рыбы и осьминоги. Это приспособление должно было послужить удочкой.
«Если постепенно исключать все, что не могло быть причиной загадочной гибели, то останутся лишь увиденные нами рыбы. Конечно, это только гипотеза, но когда не остается ничего другого…» — сказал Слава на совещании и предложил вот эту самую удочку.
Батискаф плыл над самым дном, но рыбы не появлялись. «Возможно, мы сбились с курса?» — подумал Слава. Он убедился в этом, когда увидел дно. Оно отнюдь не было пустынным. Перед ними раскинулись настоящие джунгли, в которых одно растение обвивает другое, где нет мертвого пространства, где на останках только что погибшего растения уже подымается новое. Мотовка-жизнь являлась здесь отовсюду, лезла из всех пор, из щелей между камнями, из расселин скал. Весенняя, жадная, изобильная, сочная, она разбрасывала свои дары направо и налево, кому угодно, как угодно, не замечала своих потерь, не подсчитывала доходов, убивала и друзей и врагов, оживляла и тех и других, предавала то, что ее порождало, превозносила большое и презирала малое, чтобы тут же поступить наоборот, погибала в невероятных муках и снова рождалась, как бы доказывая что-то самой себе.
