В боях за Молдавию. Книга 4 - [65]

Работников политотдела посылали туда, где труднее. Выбыл из строя командир роты — роту в атаку вел Голубков. Несла ощутимую потерю в живой силе батарея — в подкрепление посылали Голубкова. И так — от Москвы до Берлина.

Под Гжатском — немец тогда рвался к Москве — его ранило впервые. Потом ему в двух местах перебило ногу. Осколком полоснуло на Украине. Под Альтлансбергом, на пути к Берлину, попал под обстрел «мессершмиттов», и снова — госпиталь. Но остался жить. Воевал, работал.

Работал с камерой с самого начала войны. Всегда и всюду носил отечественный «ФЭД». Снимки отсылал в «Красную звезду», «Патриот», «Красный воин». И только в апреле 1945 года официально стал фотокорреспондентом газеты советской администрации в освобожденном Берлине. Но фактически был военкором с начала войны.

В войну у него было разбито три фотоаппарата. Осколками, пулями. Ему подарили трофейную камеру «Робот». Он был одержим, как любой фоторепортер, и если бы не нашлось фотокамеры, наверное, смастерил бы ее сам!

Столица Молдавии для Голубкова памятна тем, что здесь журналист третий раз «сменил профессию». Он, тогда еще работник политотдела, вошел в Кишинев с саперным батальоном вслед за бойцами хорошо знавшего его капитана Алексея Бельского.

Владимир Николаевич награжден орденами Великой Отечественной войны I и II степени, медалями «3а оборону Москвы», «За освобождение Варшавы», «За Одер, Ницу, Балтику»…

Живет он под Москвой, в городе Павловский Посад. После войны закончил педагогический институт, двадцать пять лет учительствовал в одной школе. В этом городе он родился и вырос, внесен в списки почетных комсомольцев Павловского Посада. Ныне Владимир Николаевич сотрудничает в московских газетах.

Уходили на войну девчонки П. С. ШИРЯЕВ, журналист

Мамы плохо спят ночами. Плохо спят, когда их беспокойному младенцу год, когда шестнадцатилетнее дитя уходит на последний экзамен. Полуночничают и после школьного бала — мамы видят нас конструкторами, дирижерами, мамы выпускают нас в жизнь. И ни одну из них не опалит в такую минуту мысль, что все это может рухнуть, быть растоптано, перечеркнуто!

Матери, матери… Уже встает на границе взорванное утро военного лихолетья, запахивает ваших детей в суконные шинели грозовой сорок первый!

Раструб громкоговорителя простуженно засипел, защелкал, и музыкальная передача оборвалась. В июньскую тишину, густо замешанную на запахе созревшей ржи, ворвалась левитанская медь.

Война!

Маша идет опустевшими, гулкими улицами родного городка; в небе знойное марево, а на душе зябко и неуютно. Такое чувство бывает после безвозвратной потери близкого человека: случилось непоправимое, но в него не веришь, ждешь чуда.

Беда роднит людей: у калиток тут и там собираются прохожие. К комиссариату группами и в одиночку тянутся люди. Майор-военком измученно смотрит на вошедшую девчушку, в его глазах откровенная досада и скрытое любопытство. Ну ладно: беседа с Машей послужит своеобразной передышкой, можно будет выпить глоток-другой чая. Расслабившись, майор мягко, по-домашнему, иронизирует:

— Конечно, мы тоже хотим на фронт?! Взрывать доты и брать языка! Не так ли?

— Нет, не совсем так! Я медработник и прошу назначения туда, где смогу принести пользу.

Помешивая холодный чай, майор выигрывает время для обдумывания решения. Великая ответственность легла на его плечи. Одна строка приказа — и уйдет подросток в круговерть войны, в пекло, откуда возвращаются далеко не все. Но у военного времени свои законы, и военком знакомится с документами:

— Юликова Мария Петровна, акушерка, — читает он медленно, чтобы машинистка успевала фиксировать. — Будете работать в тыловой медчасти.

Не знал майор, что его ослушаются: с одной из сформированных команд Маша ушла на фронт, приписалась к полевому госпиталю.

Полевой госпиталь — это та же передовая, соседство пуль и осколков. Войска с кровопролитными боями отступают на восток. К горечи поражений примешивается боль расставания с родной землей.

Военфельдшеру Марии Юликовой отдан приказ эвакуировать тридцать тяжело раненных бойцов. Одна и тридцать жизней! Петляя, машина уходит проселочными трактами. Стремительными танковыми охватами противник отсекает дороги и уже в который раз госпитальный грузовик оказывается в неприятельском тылу.

А в небе хищно, как на охоте, рыщут «мессеры». Стервятники охотятся за отходящими частями. На горизонте появляется черная точка. «Юнкерс». Сворачивать поздно, да и некуда. Заметит или не заметит? Точка растет, самолет снижается, делает разворот, другой. Из-под полуоткинутого фонаря кабины полощется иссиня-голубой шарф немецкого аса.

Маша поднимает над головой санитарную сумку с красным крестом. Летчик не мог не заметить ее сигналов. Но разве для бандитов существуют нормы! Свинцовый шов прошелся вдоль кузова. Дернулись и навечно застыли несколько тел. Маша плашмя падает на раненых, стараясь прикрыть их своим телом. Острая, жгучая боль погружает все в темноту.

Госпиталь. Тягостно ждать, пока рубцуются раны. Мучительно долго тянется время, когда ты познал короткое, емкое слово — ненависть!

Повязки сняты. И снова передовая.