В большом чуждом мире - [33]

— Слышишь? Не иначе, как Деметрио…

— Прямо плачет…

Мать его не спала и разбудила мужа.

— Если б и не знала, — сказала она, — угадала бы, что это он…

Голос крепнул, становился выше и чище, — сильней и печальней, восхваляя добрую землю и оплакивая мертвых птиц. Казалось, что запела какая-то ночная голубка. Нет, в голосе том были слезы, человеческие рыдания звучали в сливающихся, долгих, носимых ветром нотах. Но вот голос стал спокойным, как плодоносная земля, как вечная жизнь, переходящая из колоса в семя…

Порой казалось, что флейтист встал и ходит, но это просто ветер менял направление или дул сильнее. Мелодия затихала, воскресала, ширилась, как поток, и все слушало ее, а молодой месяц старательно освещал флейтиста, одиноко сидящего на склоне и окруженного всем, что живо в бездонной ночи.

Деметрио играл очень долго. Когда он вернулся, то был спокоен и счастлив. Мать ждала его и всплакнула, услышав, что он ложится. Она ничего ему не сказала, и тишина, напоенная музыкой, опустилась на мир.

Общинник Леандро Майта, брат Педро-каменщика, оправился от лихорадки, которой заболел, когда ездил за кокой на дальнюю реку Мангос. Одни приписывали выздоровление хинину, другие — снадобьям Наши Суро.

У общинника Ромуло Кинто, женатого на Хасинте, родился сын. Не дожидаясь праздника, когда отец Местас его окрестит, они окропили его водой и нарекли Симоном.

А время шло.

Сменялись события в жизни растений, животных и людей, слагалось бытие детей земли. Если бы не угрозы помещика, которых тут боятся, как летних гроз, оно было бы поистине совершенным, ибо смысл его — любовь и доверие к земле и ее дарам.

IV. Дикарь Васкес

Однажды вечером на главной улице Руми показался верховой, шедший ровной рысью на прекрасном вороном коне. Седло поблескивало серебряной отделкой, а черная фигура всадника сливалась с лоснящимся конем — всадник был в длинном вигоневом пончо, тяжело колыхавшемся от ветра. Сомбреро из черного сукна, надвинутое до бровей, увенчивало темный силуэт. Всадник пересек все селение до околицы и, сильным рывком осадив величавого жеребца, остановился перед домом Доротео Киспе. Заслышав храп коня и звон шпор, тот вышел из дому.

— Заходи, Васкес… Сюда, сюда, — приглашал он.

Верховой спешился и, что-то приговаривая, уверенно

отцеплял недоуздок, привязанный к передней луке седла. Видно было, как он широкоплеч и силен, ловок и спокоен. От его сапог в земле оставались глубокие следы. Он снял переметную суму, взвалил ее на плечо и вошел под навес.

Новость разлетелась по всей деревне.

— Приехал Дикарь Васкес! Дикарь Васксс приехал! — важно и таинственно повторяли люди.

Хуанача принесла весть и в дом алькальда.

— Приехал Дикарь.

Росендо Макп, сидевший под навесом с Ансельмо и собакой, ответил:

— Что ж, пусть его…

Конечно, он говорил так не в первый раз, и Васкес приезжал в Руми, когда хотел, но надо же было потрафить Хуаначе, да и всему селению, в котором очень любили новости.

— Приехал, приехал Дикарь Васкес!

Скажем сразу: Васкес был разбойник. Впрочем, одна из многочисленных особенностей этого необычного человека заключалась в том, что его прозвище, которое уже стало именем, происходило не столько от его и впрямь немалой свирепости в драке, сколько от следов оспы па лице. Дикарями в горах северного Перу зовут уродливых людей. Дикарь был рябым и с бельмом на глазу. Оспины на его покрытом шрамами лице казались глубже, чем след пулевой раны. Другой его отличительной чертой было пристрастие к черному. Мы уже видели, что приехал он на вороном коне, в черном пончо и черном сомбреро. Черными были у него и сапоги, и переметная сума, да и все прочее тоже по мере возможности тяготело к черному цвету. Он любил добротные вещи, сбруя у него была отменная, а мягкие шерстяные пончо он заказывал в центральных или южных провинциях. Друзья твердили ему:

— Брось, оденься-ка посветлей, тебя по цвету признают…

Но он небрежно отвечал:

— А что мне? Черная жизнь, черная печаль, черная будет и смерть…

Мрачной тенью скользил он вдоль дорог или среди желтой травы высокогорных плато. Если бы на его большеротом лице с прямым носом не было оспин, шрамов и следа ружейной пули, было бы видно по цвету кожи, что он не индеец, а метис. Лицо это, в рытвинах и язвах, казалось особенно зловещим, ибо один глаз закрывало белое, как обломок горного хрусталя бельмо. Однако уродство скрашивала широкая, белозубая улыбка, а сила и величавость внушали уважение. В общем достоинства уравновешивали недостатки, и Васкес, прозванный Дикарем, вовсе не выглядел уродом. Летевшая за ним легенда и красивый голос довершали дело, и бандит возбуждал симпатию, а то и страх мужчин и любопытство и любовь женщин. Многие красотки из предместий или хуторов, затерявшихся в бесчисленных складках пупы, вздыхали о нем. Он принадлежал к той породе романтических разбойников, которая пошла от Луиса Пардо, а в наше время понемногу исчезает по вине все более шустрой полиции.

Этот Пардо — разбойник лютый,

и на жизнь ему наплевать:

раз папашу его прикончили,

сыну тоже несдобровать.

Эту печальную песенку про злую судьбу и подвиги Луиса Пардо пели по всему Перу, она спустилась с гор на побережье и проникла даже в сельву. Всего больше восхищались его обычаем грабить богатых, чтобы одаривать бедных. Однако хоть Васкес и сорил деньгами направо и налево, он не был таким филантропом. Как правило, он грабил богатых, но, когда приходилось туго, доставалось и бедным. По этой причине и завязалось его знакомство с Доротео Киспе.