В большом чуждом мире - [19]

Потом Доротео Киспе, широкоплечий индеец, опустился на колени у ног покойницы, лицом к ней, и снял шляпу, обнажив стриженую голову. Все тоже встали на колени и сняли шляпы. Началась молитва. Доротео стал читать «Отче наш» хрипло и тягуче, громко и неясно в одно и то же время: «Отченашижеесинанебесех…» В середине молитвы он замолк, как подобает, чтобы остальные дочитали до конца. Они вступили хором: «Хлеб наш-ш-насущ-щ…» — и жужжали, словно мухи, пока не прозвучало протяжное «а-минь». Тогда они начали снова, и так повторилось много раз. Индеец Доротео умел молиться и, кроме обычных молитв, знал «Величит душа», которая непременно исцелит хоть бы и умирающего, если господь не воспротивится, и молитву деве Марии Монсератской (этой молитве священники не учат, чтобы ее не читали убийцы или воры), и молитву судье праведному, которая помогает укрыться от преследования, избежать смерти, победить в схватке и не попасть в тюрьму. Но сейчас надо было помочь Паскуалиной душе, и Доротео читал только «Отче наш», «Богородицу» и «Верую».

Было совсем поздно, когда кончили молиться, и пошло угощение. Время тянулось нескончаемо, и многие падали от усталости прямо на землю. У тела горели свечи, на небе — звезды.

Росендо Маки не спал, он думал о жене с глубокой скорбью, окрашенной и верой, и живым ощущением неба и земли. Не посетуйте на нас за неясность. Сам Росендо не смог бы уточнить все это, и мы можем лишь угадывать сокровенные течения его души.

Пришла золотая и алая заря, а там и день засиял над скалистыми вершинами Руми. Свет мягко и сладостно падал на холмы, на ивы и эвкалипты, на черепицу часовни, на ограды и на людей.

А когда солнце прошло полнеба, тело завернули в простыни, положили на носилки и понесли на кладбище. Процессия была длинная, собралась вся община, даже те, кто не пришел побыть с покойницей. Сбоку от носилок шли Росендо, дети, рехидоры и пришельцы из Мунчи. За ними — вся деревня, мужчины и женщины, молодые и старые, душ пятьсот. Остались дома лишь внуки и увечный Ансельмо. Видя, что его мать уносят, он с трудом приподнялся, забыв о недуге, взмахнул руками, бессильно уронил их и застыл, словно ствол. Сердце у него билось, как пойманный зверек.

На кладбище вырыли глубокую яму и опустили в нее тело. Многие, как положено, благоговейно бросили по горстке земли. Потом на могилу поставили крест из неотесанных веток. Дочери покойной вернулись, рыдая, домой, сыновья остались со старым отцом, поддерживая его.

Так, торжественно и достойно, оплакали и похоронили общинницу Паскуалу, жену алькальда Маки. Земля укрыла ее сломленное немощью тело, а вместе с ним и частицу местных преданий, всего здешнего прошлого.

На обратном пути Сенобио Гарсиа задержался со своими на площади. Его багровое лицо немного побледнело от бессонной ночи. Выпятив живот, сдвинув на затылок соломенную шляпу, заложив за кожаный пояс большие пальцы, он важно огляделся, барабаня другими пальцами по тугому брюху. Он пронзал взглядом всю деревню и даже окрестности и говорил что-то своим людям. Наконец гости попрощались с Росендо и ушли.

Никто из общинников не увидел в их поведении ничего особенного. Почтили люди по-соседски покойницу и пошли к себе обычной дорогой, под добрым каждодневным солнцем.

III. А время шло

Нас восхищает простая мудрость народных рассказчиков, которые, отделяя одно событие от другого, вставляют в рассказ емкие и веские слова: «А время шло». Время и впрямь идет, одни дни уходят, другие — приходят, так оно и катится.

Особенно значимо оно, когда встречает на пути беду или радость, — словом, что-нибудь важное. Событие обрастает мечтами и замыслами, мелочами, удачами и промахами, а все это вместе и есть время. Оно приходит, уходит, и в нем, в обыденности, беда или радость обретают свой истинный смысл, отходя все дальше, в суровый край прошлого. Быть может, жизнь нарочно обращает наши взоры в былое для назидания ли, для поучения, для гордости; но та же самая жизнь утверждена в настоящем, а питается она надеждой, то есть предположениями о будущем.

После смерти Паскуалы дни приходили, уходили. Время шло, скажем и мы…

На общинных полях наливались маис и пшеница. На огородах, у домиков, медленно колыхались легкие цветы фасоли, чуть не лопались узловатые стручки гороха, и капуста огромными изумрудами сверкала на черной земле.

Наверху, визгливо крича, летали попугаи. Одни были маленькие, синие, другие — большие и зеленые. Они летали, подрагивая крыльями, а потом опускались, синие — на пшеницу, зеленые — на маис. Общинники вспугивали их, вопя и стреляя из рогаток, птицы кричали еще резче, поднимались выше и исчезали в чистом небе, устремляясь к другим полям.

Уанчако, красивая птица с красной грудкой, радостно и непрестанно пела, возвещая, что маис созрел.

Теплый, ласковый ветер нес пыльцу цветов, благоухая временем свершений, и мирно шелестели колосья.

Чтобы Росендо не остался один, к нему переехали Хуанача с мужем. Она была младшей из его дочек, и молодость даровала ей мерную красоту движений. Щеки у нее горели, глаза сверкали, все спорилось в ее сильных руках, а голос был чистый и звонкий, как самое лучшее золото.