В Бездне - [24]

— А мы сами-то с вами не шваль, что ли? — по-философски обобщал Герберт. Но Савий гнул своё.

— Вот вы, батянечка, духовно сибаритничаете, а кончится всё несуразно, помяните моё слово. Слезами умоетесь. Выть будете!

— Так уж и выть! И это почему ещё сибаритствую? — заинтересовывался Герберт. — Сибаритствуют — это вроде живут в роскоши и неге? Эка загнул — «сибаритствовать»!

Савий, несмотря на образ дурачка и любимую присказку: «Что-то вы, батянечка, мудрёно изъясняетесь, непонятное чавой-то говорите», — часто выстреливал заумным словечком, словно приоткрывая очередную страшную тайну своей биографии (коих, впрочем, было немало). Дескать, он не простачок, а может, даже какой-то философ бродячий или метафизик с обширными мнениями в весьма хитросочинённых вещах.

— Так, батянечка, я и говорю — сибаритничаете, но духовно. Нельзя на таком помёте, как мы, опыты ставить, коммуны образовывать, строгую анархию вводить. Вы же, батянечка, поплатитесь за эдакие вольности. Мы вам всю плешь проедим, а потом голым и босым гулять отправим.

Герберт смеялся и не верил. Стоило ответить шуту что-нибудь в православном духе, как Савий приходил в нешуточное негодование.

— Я верую в Колобка, — возвещал Савий победоносно. Он этой верой в колобка ещё протестантов довел до нервной тряски.

— Это почему же в Колобка?

— Его невозможно поставить на колени! Ему не выкрутишь руки! — Савий становился в торжественную позу и принимался декламировать: «Верую и исповедую, яко Колобок еси воистину круглый, пришедший в мир голодных накормить, от них же первый есмь аз». Этим богомерзким словоблудием Савий приоткрывал очередную свою тайну: его необычная осведомлённость в церковном жаргоне говорила о том, что за свою жизнь он обжёгся и об эту жаровню.

Савий юродствовал от души, с охотой и со вкусом. Когда в приют звонили, он брал трубку и совершенно придурочным голоском с придыханием возвещал:

— Аллё! Чаво надо? Батюшку? А они давеча пришли-с домой выпимши, почивают и будить не велели! — и это при том, что совершенно трезвый Герберт сидел напротив Савия, когда тот так паясничал. Но батюшка только благодушно веселился и поощрял шута, чем выводил из себя всех жителей приюта и особенно матушку.

— Какой он юродивый? Юродивые — святые, а он же атеист, — говорила с нескрываемой неприязнью Эльза, — креста на нём нет.

— Да многие с крестом хуже безбожников, а у него, может, такая форма юродства, — размышлял Герберт. — Может, он надел на себя такую личину… Или, может, он святой атеист?

Но Савий не был святым. Святые ведь не должны ненавидеть, а он самозабвенно на дух не переносил подавляющее большинство жителей приюта, и ему охотно платили той же монетой. Самая страшная, можно сказать, животная вражда у Савия была с регентшей, которую Герберт выписал с Украины взамен молоденькой певчей, не выдержавшей в приюте и пары месяцев.

Одесситка регентша Алефтина была куда крепче. Она продержалась почти год и уехала от греха подальше уже под самый конец, когда матушка Эльза принялась опасно злобствовать направо и налево.

Регентша Алефтина тоже не понимала батюшку.

— И шо вы разоряетесь без копейки денег? — частенько говорила она ему. — Разгоните всю эту кодлу.

— Так в том-то и дело, что каждый житель приюта предлагает всех выгнать и оставить только его. Все хотят индивидуальный приют! Чтобы заботились и кормили только его одного.

— Ну, это уже таки брак называется, когда приют для одного. Батюшка, я всё понимаю. Вы такой верующий, но не до такой же степени!

— А до какой степени нужно быть верующим? — вопрошал Герберт. Тут вмешивался Савий:

— Батянечка, регентшу первую гнать надо. Она консервы общие ворует и у себя в комнате прячет.

— Мужчина, а тебя что, спрашивали? Я пару банок скумбрии с благословения батюшки взяла, чтобы на родину послать.

— Батянечка, гони её. Она ведьма!

— Шоб я видела тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом!

— Ви уходите с кухни, слава богу, или остаётесь, не дай бог? — Савий подстраивался под одесситский говор, хотя заметно злился.

— Да шо ви уже такое говорите, чего я вам ещё не слышала? — напирала Алефтина. — В Украине эта скумбрия нужнее. У меня там дочь и мать!

— Шоб ви так жили, как прибедняетесь!

— На тебе дулю, купи себе саван, а на сдачу застрелись!

— Не крутите мне мои фаберже!

— Да будь я на родине, я бы твои фаберже тебе на уши натянула! Тебе скучно? Сейчас я сделаю тебе скандал, и будет весело!

— Иди ты на…

— Я там чаще бываю, чем ты на свежем воздухе! — отвечала Алефтина, хоть прожила год в вынужденном воздержании, и это при том, что Савий постоянно жил в палатке, и воздух вокруг его нехитрого жилья был вполне свежий, за исключением самой палатки.

Ох, как они друг друга ненавидели! А Герберт потешался над смачной перебранкой. Наивный идиот.

Герберт пытался увещевать Алефтину:

— Вы же не жительница приюта, а наоборот, представитель церкви.

— Да она стерва: и жалование получает, и скумбрию ворует, — вмешивался Савий.

— Да вот те крест, убила бы вахлака! — замахивалась Алефтина на Савия. Вот поверите ли, батюшка, этот поц всю жизнь мне тут отравил. А вы ведь меня, почитай, спасли. Я уж и не знала, в проститутки пойти или к вам ехать.