В алфавитном порядке - [19]

испортились продукты, в названии которых имелась эта буква? Чтобы удостовериться, взял грушу и осторожно откусил кусочек. Да, в самом деле, это было похоже не на грушу, а на гушу – новый фрукт, сухой и такой кислый, что у меня тут же защипало язык. Чтобы отделаться от неприятного вкуса, я решил выпить воды, однако кран был теперь не кран, а кан и действовал не так, как раньше. Когда мне все же удалось добыть несколько капель, выяснилось, что нет ни одного стакана, из чего заключив, что исчезло и это слово тоже (я попробовал было произнести его – и не преуспел), напился, сложив ладони ковшиком.

Я открыл морозильник и убедился, что и он превратился в моозильник и выглядел жалко: часть продуктов замерзла до каменной твердости, а вот варенье, например, кипело от жара. Несомненно, так проявились все пороки и слабости электичества. Я зажег кое-где свет и убедился, что часть лампочек перегорела, а другие то вспыхивают, то гаснут.

Тут я услышал очень странный, прерывистый шум, доносившийся от входных дверей. Вышел в прихожую, несколько секунд подождал и, когда этот непривычный, какой-то плаксиво-жалобный звук повторился, понял: это трель дверного звонка, сделавшаяся телью. Я отворил дверь и впустил родителей, вернувшихся с демонстрации в защиту танков. Меня удивило, что они не поцеловали меня, войдя.

– Почему ты не пьишел на демонстацию? – спросил отец.

– П’оспал, – ответил я.

– М-м, – безразлично промычал он и уселся рядом с мамой перед телевизором.

Я внимательно разглядывал обоих и, помимо общей для их лиц усталости, отмечал еще какие-то перемены: может быть, потому, что выажение – совсем не то же самое, что выражение. Более заметные изменения произошли с формой чеепа: лбы стали гораздо более покатыми. Я побежал в ванную, посмотрел в зеркало и увидел, что и мое лицо выглядит теперь иначе. Ушные аковины, потеряв вместе с буквой р свои изгибы, стали совсем почти гладкими и плоскими. Я подумал о Лауре (о Лауе, если точнее), и мысль о том, что и у нее теперь покатый низкий лоб и бесформенные уши, исторгла из меня ыдание, а это было нечто совсем иное, нежели рыдание, потому что из глаз, застревая на есницах и обжигая веки, вместо гойких слез скатывались какие-то студенистые зеленоватые шарики.

Никогда и представить себе не мог, что утрата одной-единственной буквы может так преобразить мир вокруг меня. Это я тогда подумал, что язык есть цельная экосистема, где даже самый ничтожный звук имеет решающую роль. И еще меня осенило, что в этом биопространстве крупные животные (слова) менее важны, чем мелкие (буквы). Однако время поджимало, потому что странностями, которые ощущались вокруг, я был обязан тому, что сию минуту пришел с другой стороны. И прежде чем окончательно забыть, кто мы такие, я должен был хоть немного привести все в порядок.

И вот я вышел в коридор и принялся сортировать и раскладывать по кучкам все, что валялось на полу. Потом вернулся в гостиную и там немного прибрался, меж тем как родители время от времени поглядывали на меня весьма сурово, хоть это и получалось у них ненамеренно. Я так объяснял эту новую манеру смотреть: после того, как буква р исчезла из слов ресница и роговица, глаза их потеряли возможность двигаться. И было очевидно, что и сами они теперь – одители и гаждане и в этом новом мире может случиться такое, чего и представить нельзя.

Устав от уборки, я сел рядом с отцом и матерью перед телевизором. Шла передача, посвященная исчезновению офисов, и выступал приглашенный в студию писатель. Меня поразил его измученный вид, явно объяснявшийся тем, что он страдал от унижения, назвать которое не мог. Он казался ровесником моему отцу и манерой держаться чем-то неуловимо напоминал его, но вымолвить сумел лишь, что в ту пору, когда еще были книги и он писал оманы, старался расставлять слова так, чтобы они говорили не только то, что они говорили, но и кое-что еще.

– Если я вас павильно понял, когда вы пишете, к пимеу: «Я п’оголодался», то подазумеваете нечто иное? – с нескрываемой игривостью осведомился ведущий.

– В общем, да, – ответил писатель.

Мои родители покатились со смеху, так же как зрители. Однако слышать этот смех было просто страшно, потому что в студии не грянули, а гянули не раскаты, а аскаты хохота, показалось, что в них мало человеческого. Чтобы не выделяться и избежать вопросов, я тоже попытался выдавить из себя улыбку, но вышла у меня гримаса тревоги и смятения. Ну, а писатель сначала принялся озираться с таким видом, словно вдруг попал в середину собачьей своры, а потом тоже засмеялся – или уж не знаю, что это было, – прямо в камеру. Впрочем, мне показалось, он сам не знал, над чем смеется.

Передача закончилась, но родители даже не пошевелились. Казалось, ничего другого они вообще не делают, только смотрят телевизор. Потом мать раза два все же поднималась с дивана, уходила в кухню и возвращалась, что-то дожевывая. После выпуска рекламы началась передача о здоровье. Вышел доктор в белом халате и объяснил, что из-за тех изменений, которые претерпевает в последнее время язык и, значит, действительность, люди перестали умирать (разумеется, он сказал