В аду говорят по-русски - [91]

Когда наконец подали поезд, радости моей не было предела. Единственным развлечением в пути были сон и игра в карты. Поскольку я не являлся хорошим игроком, а отпускники–пехотинцы оказались поднаторевшими в этом деле ребятами, почти половину жалованья я проиграл им в первые же дни. Кормили нас на убой, и я, если не играл в карты, валялся на полке, отсыпаясь.

Я наблюдал в окно, как менялся пейзаж за окном, становясь менее диким и более европейским, ухоженным. Сердце мое пело. Наша компания постепенно редела, ребята пересаживались на другие поезда, все стремились скорее попасть домой. Семье об отпуске я не писал, рассчитывая устроить сюрприз. Как потом выяснилось, поступил правильно.

Поздно вечером пятого дня на одной из станций, уже на территории Германии, наш поезд надолго задержали. У вагонов стояли жандармы, никого не выпускали. Мы начали волноваться, решили поинтересоваться, что случилось. Я высунулся из окна и обратился к офицеру, пытаясь узнать о причине задержки, но тот не удостоил меня ответом. Лишь глянул на меня, как на дохлую мышь. Награды на моей груди не произвели на него никакого впечатления. Тыловая крыса!

Тревожное чувство охватывало нас. Мы видели, что все вагоны проверяются и некоторых солдат высаживают с поезда вместе с вещами.

— Вот и погуляли, — стукнув по столу, прорычал пехотинец в звании унтер–офицера. — Я третий раз в отпуск собираюсь и никак не могу доехать! Меня снимают и отправляют обратно на эту бойню!

Тревожное настроение передалось всем, солдаты притихли. Стук каблуков в тамбуре громким эхом разлетелся по вагону. Щуплый обер–лейтенант, сощурив холодные близорукие глаза, проверял документы, освещая фонариком солдатские книжки и лица бойцов. За его спиной высились два дюжих жандарма с МП–40 наперевес. В нашем вагоне ехало много раненых, отправленных на поправку, но и им не было поблажек.

— Куда следуете? — сухим бесцветным голосом вопрошал обер–лейтенант у солдат, хотя место прибытия было указано в документах. Жандарм дотошно проверял каждую бумажку, а у некоторых бедолаг осматривал места ранений, интересовался, как они их получили.

Когда он козырял и резюмировал «можете следовать!», по вагону разносился вздох облегчения, но если он резко говорил «на выход!», слышались стоны и проклятия. Одного рядового с перевязанной по локоть левой рукой вытянули из вагона чуть ли не за шкирку. Парень, заикаясь, указывал на руку, на сопроводительные документы из госпиталя, но жандарм только больше вскипал:

— Германия воюет, а вы прохлаждаться едете?! — шипел на бедолагу обер–лейтенант, будто эта несправедливость затрагивала его лично, хотя сам, гнида, преспокойно околачивался в глубоком тылу: — К сиське прижаться? На выход!

Унтера, который никак не мог доехать до дома, жандармы, не обращая внимания на мольбы и причитания, тоже выпихнули из вагона.

Когда процессия добралась до меня, спина моя была мокрой от пота. Передавая этой гниде документы, я изо всех сил старался, чтобы он не заметил, как у меня дрожат пальцы. Но ему на это было наплевать, он всякого навидался.

Обер–лейтенант задал мне вопрос о цели поездки. Я ответил. Он чертовски медленно водил глазами по документам, шевелил губами, читая. Мне жутко хотелось съездить ему по морде, но я знал, что последует. Трибунал. Штрафная рота мне будет обеспечена. Жандарм тянул время, наслаждаясь предоставленной властью. Он упивался своим положением, прекрасно сознавая, что, дай нам волю, его бы растерзали на куски, но сейчас никто не осмелится даже пальцем его тронуть.

— На выход! — протянул мне документы жандарм.

— Может, вы все–таки объясните ситуацию, герр обер–лейтенант? — спросил я, понимая, что зря я все это начал, но остановиться не мог.

Он холодно полоснул меня презрительным взглядом, направил луч света прямо в лицо, а потом перевел его на мои награды. Мне показалось, что прошла вечность, пока он соизволил ответить.

— Вам, — он произнес «вам» с таким выражением, будто собирался плюнуть, — я отвечу. Мой кузен тоже служит в танковых войсках, он воюет во Франции. Я уважаю этот род войск, но он, в отличие от вас, — еще один «плевок», — сейчас на фронте…

Я едва сдержался от ремарки, что Франция — курорт по сравнению с Восточным фронтом, но предательская ухмылка все равно выдала меня. И жандарм понял без слов, глаза его сузились еще больше:

— Так вот, довожу до вас, что пришло распоряжение об отмене отпусков, оно также касается легкораненых и идущих на поправку военнослужащих. Все обязаны в кратчайшие сроки вернуться в свои воинские части. Неисполнение — трибунал. Ясно?

С этими словами он швырнул мне документы, с чувством выполненного долга развернулся на каблуках и направился продолжать свою «нелегкую» работу. Слезы наворачивались у меня на глаза. Но ничего нельзя было поделать.

Обратно я добрался за трое суток. Поезда на восток шли гораздо быстрее, чем на запад. Нас гнали на фронт, во всех сводках сообщалось, что Германия ведет победоносные наступательные бои, хотя ясно было каждому — иваны в очередной раз надрали нам задницу, и мы едем затыкать дыры. Гостинцы, пайки, кое–что из личных вещей мы обменяли на шнапс, и все время путешествия обратно на фронт я пил, не приходя в сознание. До конца войны я не подумаю больше поехать домой. Только когда все это кончится, не раньше.