Узют-каны - [65]

М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Прежде всего, Молчуну не понравился запах жилища пасечника. Терпко застоявшийся, он напоминал запах в комнате матери незадолго до её смерти. Есть что-то в запахе пожилого человека: здесь и сгусток болезней, и пыльные листья усыхающих комнатных цветов, и словно в насмешку цветущей герани на подоконнике, и духота теплицы с растущими помидорами. Наверное, так пахнет старость. И нет в этом ничего плохого, если бы не ожидание появления другого, страшного своей будничностью запаха свежеструганных досок, пихтовых веток, искусственных цветов… Молчун пил чай, терпел усиливающуюся, как обычно к вечеру, головную боль и приучал себя к запахам, иначе уснуть будет невозможно.

Старик-шорец смешивал какое-то варево у выложенной полстолетия назад печурки. Потрескивал уголёк, добавляя духоты.

– Медку может? – спросил Анчол.

– Не надо. Где мне лечь?

– Шибко несловоохотлив, сынок. Али совсем голова замучила?

– Просплюсь, пройдёт, – отмахнулся Молчун, не понимая, откуда дедок мог узнать о его болях.

– И часто болит?

– Каждый день после обеда и под вечер. А что, у меня всё на лице написано?

– В глазах, сынок. Ну давай полечим…

– Не то знахарь ты? Экстрасенс? – Молчун попытался состроить улыбку.

– Тайга всех лечит, кормит и поит. Выпей-ка, – Анчол налил в кружку чего-то вязкого. – Настоечка пижмы с белоголов-ником и корень женьшеня, высушенный и растёртый.

– Не верю я во всё это, – рассматривая подозрительную жидкость, пробормотал Молчун.

– А ты выпей. Хуже не будет.

– Ну и чёрт с тобой, – Молчун отхлебнул из кружки и перекосился. – Ну и горечь! Волчьих ягод, что ли, подсыпал?

– Пей. И горше пивал.

– Всё-то ты знаешь, – Молчун собрался с духом и выпил «гадость» до дна одним глотком. – Ух, словно стакан первача хряпнул!

– Мёд поешь. Слаще станет.

Ночь сомкнулась над избушкой. Жарко тут, муторно. На воздух бы сейчас, окунуться в прохладу и темноту, выползти из липкой боли и бежать… подминая деревья. Показалось Молчуну, что стал он большим и сильным, способным своротить скалу, поднять её над головой и забросить в космос, а затем прижаться лбом к холодной Луне, прогнать обречённую боль… Очнулся, отдышался. Лицо вспотело, рубаха прилипла к спине, которая из-за этого противно зудела. Но полегчало. Взглянул на часы: матерь божья! – два часа как корова языком слизала.

– Чем опоил-то, отец? Спал я или как?

– Уходил ты. А болезнь здесь оставлял. Вот мы с ней и поговорили. Не покинет она тебя. Не хочет. Бережёшь ты, говорит, её пуще себя самого. Лелеешь. Все невзгоды свои ей приписываешь, чтобы жить легче было. Однако, совесть тебя мучает. И приемлешь через неё ты болянку свою как наказание.

Молчун ополоснул лицо у рукомойника, снял рубаху и закурил:

– Врёшь ты, дед. Нет грехов на мне. А что смерти себе и многом другим желаю, не я один такой.

– Другие – по глупости. А ты с ней рядом сиживал, одно поле косил.

– И чего тебе надо? – не выдержал Молчун. – Что ты в душу мою лезешь? Тоже мне: старичок-боровичок! Пророк Моисей! Психоаналитик выискался! Покажи где лечь, и закончим на этом.

Анчол склонил седую голову и запричитал:

– Кровать расстелена. Только зачем она? Не уснёшь, однако.

– И бурда твоя не помогла, – своеобразно извинился Молчун и совсем мягко. – Чуток оно… полегчало.

– Сразу ничего не случается, – Анчол кряхтя склонился над кастрюлей и принялся чистить картошку, словно гость перестал существовать.

– Людей убивал я, дед! – не вынес отчуждения Молчун. – Десятками взрывал в кишлаках. Приказ вроде бы выполнял. Да только хотел я этого. Мстить хотел за то, что они с Колькой Смирновым, Фединым сотворили. А Валя Глебов? У костра ночью сидели – а ему случайным снарядом полбашки… как ножом по маслу. Но когда выбежала из пылающего дома горящая девчонка… так кричала! Снится она мне. Не помню, как ребята от автомата оторвали. Убил… чтобы не мучилась, не… кричала. Потом Лёха Егоров похвалил ещё – мол, на нас бежала, могла маскировку выдать. Со школы помню – сам погибай, а товарища выручай. А если видишь, как рядом пристреливают место, где лежит этот самый товарищ? И не помочь, даже крикнуть не можешь, иначе и его не убережёшь, и сам к такой-то матери. Что это, по-твоему? А когда парни вешаются и в пропасть сбрасываются, потому что идти не могут от усталости – как это? Война, скажешь? А потом встаёт какой-нибудь хлюпик и твердит: «В автомобильных авариях за год у нас погибает 150 тысяч человек, а там у вас за десять лет всего…» Зачем всё это? И почему я был таким? Почему я такой? Бешеный. Когда больно – ударю, потом только соображать начну…

Старик чистил картошку, будто и не слышал ничего, а думал о чём-то своём.

– Эх, дед, дремучий пенёк. Ничегошеньки ты не понимаешь. Сидишь себе на завалинке, да медком балуешься.

– Издалека, однако, иногда лучше видно бывает, – пробурчал пасечник и поставил кастрюлю на огонь. – Жалеешь себя шибко, а не других. И злость твоя оттого, что не сочувствуют тебе. Не способен человек на жалость, знает, чем она кончается. Страданиями. Пожалел котёнка, приютил, а он гадит… Ты уж реши: кто больше страдает – ты или котёнок? Не всякую ошибку исправить можно, а других не совершать можно ли? Как голова твоя?