Узют-каны - [60]

– А золото? – спохватился Сашка.

– Было и золото, – согласилась Ирина и выпросила ещё одну сигарету, прикурила от поставленного на подоконник подсвечника.

– Так может оно того… ещё где-нибудь здесь лежит? Есть подвал? – лихорадка охватила Сашку, нужно действовать, двигаться.

– Подвал есть. Но что толку. Ещё большевики всё переворошили. Да и потом находилось много кладоискателей из местных.

Ещё не окрылившаяся надежда рухнула, и руки опустились, но мозг, метавшийся в поисках выхода энергии, встрепенулся:

– А о Соловьёве что знаешь?

– Рыжебородый такой, огромный. Мужик, самый натуральный. Но когда насели красные, всё чаще ссорился с Зазвизиным, обвиняя того в малодушии и разгроме банды. А когда припекло по-настоящему, за жизнь цеплялись вместе. В тот день кто-то, видимо, предал, почувствовав безысходность ситуации. И атаманов захватили тёпленькими поутру, когда основные силы ушли с обозами. Но при них было ещё два десятка сабель, и завязалась резня на подступах к дому. Потом – окружение. Тут было не до приличий. Бандиты отстреливались, спотыкались о мебель, ругались…

Картины оживали, дополняясь запахами и ощущениями. Всё в пороховом дыму, щелчки выстрелов, брызги щебёнки. Пули рвут тело дома. Охнуло бомбой. Ещё один взрыв – рама и стекло на кусочки. Пыль клубом. Скрежет. Выстрелы. Строчит пулемёт. В прорези прицела части фигур, рука из-за дерева, нога за кустарником. Ползёт лента, выбрасывая стреляные гильзы. Высунулся? Получай голубчик! Ржание лошадей.

– Бежим, Ирча! Бросай к такой-то матери! К чёрту, – есаул в разорванной, окровавленной гимнастерке с наганом в руке носится по дому.

– Кентич, Кентич! Кони сорвались! – орёт рыжий человек и падает куда-то в окно.

– А-а-а, свиньи! Скоты! – есаул стреляет в противоположное окно и скрывается следом за Соловьёвым, и уже с тыльной, более безопасной стороны слышен его крик:

– Тикай, Ирча! Уходим!

– Беги, папка! Задержу! Сейчас! – срывается голос, и рвётся из рук пулемёт. Слёзы ручьями катятся по чумазым щекам. Но стиснуты зубы, так их сжимал папа. Расслабление – смерть.

И только когда осела пыль из-под копыт лошадей отца и атамана, пулемёт смолкает. Кончилась лента. Девчонка бежит, перепрыгивая поваленные стулья и ступеньки, через распростёртые, стонущие тела. Слабая рука хватает и держит ногу в последней мольбе о помощи. Каблуком в рыло! Вырывается на свежий воздух, хватает уздечку, ногу в стремя… Наваливается кто-то тяжёлый, сипит в ухо:

– Попался! Живым возьму!

Ира кусается, рвётся из-под громоздкой туши, удачно двинула ногой в пах, отпрыгнула. Но ещё чьи-то руки сзади за грудь рывком, останавливаются в изумлении, нащупав мягкое. Нож из-за голенища – и в брюхо. Но ещё и ещё руки! Их много, десятки… И, наконец, удар в челюсть, прямой, от души. И чернота….

Сквозь прояснившиеся сознание:

– А-а, ну это дочь есаула, подстилка бандитская! – знакомый юнкерский голос, и стыд за ту ночь после смерти бородача. Неужели этот голос шептал о любви красивыми, витиеватыми словами?

– Пре-ре-едатель! – земля отпружинивает, в безумном скачке руки сжимают тонкое, лебяжье горло. Выпученные в смертельном испуге глаза. Давить! Давить гниду! Хрип.

– Шустрая стерва! – вновь удар по голове. Боль под ребрами. Её пинают? Убивают? Пусть. Скорей бы только… Темно.

Через несколько часов подкашивающиеся ноги заставляют прижиматься спиной к прохладной стене. Невидящие зрачки выглядывают из синяков и вздутий – она ничего не сказала про приисковую заимку. Только бы папка догадался уйти оттуда побыстрее! Найдут падлы! Найдут! Всё этот разболтает! Глаза уходят от бледного, потирающего горло юнкерочка, останавливаются на сросшихся, корень в корень, ели и рябине. Гроздья только что налились красным, обнимаемые зелёной лапой, и вдруг вспыхивают, рвутся в глазах бордовыми шарами…

Шурик зажмурился и открыл глаза. Гроздья рябины всё так же недвижимы. Красные на зелёном. Он смотрит из-за плеча Иры в окно. Там всё ещё стоят шестеро с ружьями наизготовку. Был ли уже выстрел? Глаза останавливаются на седьмом, бледном, патлатом – кого он так напоминает? Юнкер поднимает голову, словно оторвавшись от захватывающего зрелища, и кивает… ему, Шурику, постепенно растворяясь в воздухе. За ним ночь зачерняет другие тени, последними исчезают штыки… Он смотрит в окно и видит там своё отражение, полупрозрачное, на которое накладываются темень и деревья. Чушь! Показалось! Руки скользят по талии.

Она не сбрасывает их и тоже смотрит в окно. Кто знает, что она там видит? «Вот она. Стоит передо мной. Мягкая. Дворянская кровь. И жар её тела передаётся, словно всё было вчера: гражданская война, кровь, расстрел» – мысли убегают, как капельки воды с длинных волос, в которые уткнулось его лицо. «Да. Я хочу её. Хочу её взять. Здесь. Сейчас. Как… раньше… в этой комнате. Хочу в тот миг, когда пули рвали её тело!» – мешанина в душе, в голове, во времени.

Пряди волос исчезают – движение – вместо них бледное нежное лицо. Мягкие, влажные губы. Руки нетерпеливые, ищущие, сильные. Толчком он сажает её на подоконник, с которого канделябрнулся подсвечник. Темнота усиливает нетерпение. Запрокинутая голова обнажает шею, в которую так и хочется впиться губами. Шура чувствует её прохладные ноги на своих бёдрах… И тут реальность взяла верх над происходящим, сотрясая его и без того на сегодня измученный разум. Слишком много он выпил, слишком тяжело похмелье. Тупо уставившись на атрофированную часть тела, которой положено было действовать, Сашка покраснел до корней волос.