Узют-каны - [19]

Ича и Савчатай продвигались дальше, в какой-то момент древний инстинкт предков, заложенный глубоко в генах, подсказал им правильное направление. Они, безусловно, выбрали бы к пасеке, а затем и к дому до наступления темноты, если бы внезапно не вышли на прогалину, где – кто лежа, кто сидя – находились люди. После нескольких часов таёжного одиночества, их показалось бесконечно больше, чем на самом деле – семь человек. Позже Савчатай их сосчитает, запомнив морщинки на лице у каждого…

Двое из отдыхавших, видимо, приметили ребят ещё издали. Цепкие, оценивающие глазки вцепились буравчиками. Фигуры до предела напряжённые, готовые сорваться с места в любую секунду. Разглядев, что это всего лишь дети, расслабились, страх отпустил. От неожиданности Ича и Савчатай остановились…

– Карась, а обезьяны в этом лесу есть? – обратился один громко.

– Совсем офонаревши, что ли?! – второй, лежавший, перевернулся на спину.

– Где засёк? – поднялся Сыч.

– А вон две макаки!

– Тю, это же шорцы, – лениво отмахнулся лежавший и тут же вскочил, словно ужаленный, сообразив, что на поляне чужие.

Остальные мужчины тоже, как по команде, оказались на ногах. И только один, сидевший у осины, медленно повернул голову и угрюмо впился глазами в Савчатая, безошибочно определяя главного противника. От такого взгляда тела грибников покрылись гусиной кожей.

– Бежим! – хрипнул парнишка, они дёрнулись было с места, но цепкие руки уже схватили за плечи, вырывая сумки и сдирая со спин рюкзаки.

– Пустите! – взвизгнула Ича, и до ошеломлённого мальчишки донёсся шлепок пощёчины.

Теснимый двумя мужчинами, он повернул голову и увидел, как падает сестра. Кинулся к ней, но сам оказался на земле, споткнувшись о предательскую подножку.

– Одни грибы, твою маму! Жрать давай! – разрывая рюкзак, сипел тот, что назвал ребят обезьянами. У него был приплюснутый нос, противная головка гнойничка на вытянутом подбородке, скулы и щёки воспалены юношескими кратерообразными вулканчиками, покрытыми неуверенно вьющейся щетиной.

– А ты грибы жри! Горстями! Горстями! – хохотал, отталкивая его, второй из напавших, жилистый и длинный, как жердь, с реденькими кустиками волос под носом, на щеках и подбородке.

Остальные вели себя сдержанно, стояли, ощерившись, сплёвывая сквозь зубы. Но когда Савчатай попробовал подняться, меж рёбер вонзился тяжёлый носок ботинка:

– Не дёргайся, сопляк! – обладатель ботинка, широкоплечий, кругломордый, с толстыми, нависающими на глаза седыми бровями, оскалился, усмехаясь. И Савчатай почувствовал густую вонь гнилых зубов из его толстогубого рта, наполненного жёлтыми столбиками-осколками.

– Хлеб! – как-то по-мышиному взвизгнул длинный.

– А? Отдай, сволота! – прыщавый набросился на него. – Это я сумку надыбал, отдай!

Они покатились по траве, давя рассыпанные грибы.

Две огромные лапищи схватили дерущихся за шкирки и растащили в разные стороны. Савчатай вздрогнул, разглядев лицо гиганта, исполосованное мелкими белыми шрамиками, словно трещинами; один глаз покрыт белой пеленой. Он был выше и шире остальных, поэтому отобрал корку – остаток недавнего обеда ребятишек, и полностью запихал в рот.

– Ты чего, Газон?! – взмолился прыщавый.

– Вякни ещё! – прожевывая, хмыкнул гигант, толкнув возражавшего в грудь. И хотя толчок казался лёгким, чуть ли не дружеским, прыщавый не устоял на ногах, упал спиной на рюкзак Ичи.

Пятый из нападавших – почти старик: с огромными залысинами, собранным в тысячи морщин лицом, крючковатым носом, но молодыми, слегка отдающими стеклом глазами, крякнув, опустился на колени рядом с девочкой. Жёлтыми, костлявыми пальцами, как бы порхающими, обшарил её, сдёрнул косынку, сморщенная ладонь сразу же утонула в густой черноте прядей. Другой рукой рванул отворот «штормовки» так, что отлетели пуговицы. Ича закричала, в её голосе возник ужас, но кроме страха перед этими людьми, стариком, его пальцами было что-то от ненависти и презрения.

Савчатай, изогнувшись, кошкой бросился к старику, но ещё один удар ботинка перевернул его, как мяч…

МЯЧ! Мяч там, НА ПАСЕКЕ!

…и отбросил метра на два. В течение пяти минут кустобровый и маленький с крысиным, вытянутым лицом, как бы нехотя, но с наслаждением пинали вздрагивающее, подпрыгивающее тело. Сквозь туман боли мальчик почувствовал змейки крови под носом, на щеке, онемело ухо, разбитые губы одеревенели, прикушенный язык взорвался ещё одной саднящей вспышкой, грудь и ноги забыли как чувствовать. Пальцы цеплялись за траву, выдёргивали её с корнем, стремясь удержаться на земле, не улетать в липкий, огнедышащий туман. Ботинок наступил на цепляющуюся за землю ладонь, послышался противный хруст сломанных суставов, затем руку словно засунули в кипяток и тут же – в мягкий, расплавленный, обволакивающий парафин. Савчатай закричал, но как ни странно, боль вернула сознание, а крик слился с другим, девичьим.

Почему Савчатай смотрел на того человека, когда рядом отчаянно билась его сестра, он не знал. Возможно – потому, что тот был единственным, кто не заставлял их страдать и даже не поднялся со своего места у осины. Тот самый, что встретил их угрюмым, как бы предупреждающим взглядом. А сейчас он отрешённо и спокойно ковырял в зубах веточкой, словно в его поле зрения ничего особенного не происходило. Человек имел грязно-рыжую шевелюру, глубоко запавшие бесцветные глаза, тонкую ниточку старого шрама вдоль лба, кровоподтёк на скуле и какой-то неестественный нос: правая ноздря, казалось, усохла, свернувшись в огромную тёмновишнёвую коросту. Рыжая щетина обильно торчала в разные стороны, расположившись чуть ли не от самых глаз до углубления под кадыком на шее. Так же, как и этот человек, Савчатай интуитивно определил здесь главного – того, кто может прекратить их мучения.