Узники Птичьей башни - [5]

- Свои, - ответила я.

- Точно? Не длинноваты? - выдала она с довольной гримасой.

- Точно свои, - я начала опасаться, что меня заставят подстричь ресницы, а то и вовсе их спалить, желательно ещё и вместе с бровями, чтобы наверняка.

- А волосы свои?

Я задумалась. Ханако было легко, она, как и все японцы, родились с волосами чёрными, а я, единственная бледнолицая иностранка из четырёх сот человек, что наняла моя компания в тот год, давно забыла какой мой цвет. Я красила волосы со средней школы в разные оттенки от медного до орехового, от шоколадного до кофейного и не взяла бы на себя смелость однозначно утверждать, какими на самом деле они были. Мой нынешний цвет не сильно отличался от моего родного - лишь тоном, но каким в точности был мой родной цвет, я не знала.

Увидев моё замешательство, курица Ханако ехидно улыбнулась и прокудахтала что есть мочи:

- Это не её настоящий цвет!

На вопль слетелись коршуны-селекционеры:

- Это твой родной цвет?

- Нет, но... - начала было я.

- До следующей стажировки покрась в чёрный, - прошипела главная кадровичка.

- Но.

- Никаких но, - твёрдо сказала она, - не покрасишь, можешь больше сюда не приходить.

Мне стало дурно. Ханако была довольна собой, а я поняла, что капли пота, поползшие теперь уже по спине, не самое страшное, что могло со мной случиться.

Несмотря на протесты друзей, волосы я покрасила. Кадровики были счастливы - я продемонстрировала исполнительность сто-пятьсотого уровня, покладистость и готовность не ставить приказы под сомнение, какими бы абсурдными они ни были. Чёрные волосы придавливали меня к земле. Чёрные волосы душили меня, словно змеи, и превращали каждое свидание с зеркалом в траурную панихиду.

Платон стал одним из первых, кто увидел меня после преображения. Холодным декабрьским вечером я цокала по узеньким улочкам Накано^{12, кутая голову в шарф и хлопая длинными ресницами, как грустная пони, - ресницы мне разрешили оставить. Белая рубашка, чёрный пиджак, чёрное пальто, чёрные туфли, чёрная сумка в трясущейся от холода руке, гладкие чёрные волосы, стянутые в хвостик чёрной резинкой, - одна лапка новообращённого пингвина-зомби глубоко увязла в чёрной жиже корпоративного рабства.}

Платон закатил вечеринку. Все были навеселе. Лишь я, припозднившаяся, замёрзшая и уставшая, была трезва, как стекло, и печальна, как вдова пристреленного вражеским кланом мафиози.

- Ну наконец-то! - крикнул Платон из гостиной и, потрясая бокалом чего-то шипучего, вышел в прихожую. - Как семинар? Боже, что ты с собой сделала? Хэллуин был месяц назад!

Платон смотрел на меня во все глаза. Казалось, он в момент протрезвел.

- Совсем ужасно, да? - я выдернула стакан у него из руки и сделала пару глотков. Водка с содовой. Я невольно поморщилась. По телу разлилась горькая, сорокаградусная ностальгия по Родине, где для работодателей значение имел не цвет головы, а её функциональность.

Платон молча рассматривал мою уродливую белую рубашку - я сняла пальто и стояла перед ним во всей красе. Никто из друзей ещё не видел меня в таком виде - в виде унылого офисного раба.

В колонках заиграла песня Сэма Смита, протяжная, заупокойная, из только что вышедшего на экраны нового Бон-да^{13. Я чувствовала, что жизнь проходит мимо меня, как молодость мимо Дэниэла Крейга. Я, наконец, начала понимать, куда попала. Зябким декабрьским вечером двухлетней давности до меня дошло, что обтягивающие платья, рваные джинсы, высокие каблуки, алая помада и лак для ногтей цвета мокрого асфальта больше никогда не будут со мной, как не будет вновь гладкой и упругой шея Моники Беллуччи.}

- Пойду-ка я переоденусь.

- Давай, а я пока тебе чего-нибудь налью.

Я стояла в ванной перед зеркалом. Чёрные волосы. Белая рубашка. Чёрный пиджак. Я выглядела никак не на миллион долларов, я выглядела точь-в-точь на ту зарплату, что мне пообещали накануне. Я могла смешаться с толпой - со спины меня было не отличить от сотен и тысяч других девочек, готовившихся к апрельскому трудовому призыву. Я стала невидимой. Я стянула с себя рубашку - под ней скрывался допотопный бежевый лифчик из «Юникло», безликий и бесхарактерный.

«А это Кира в лифчике из „Юникло“, ходячий ответ на вопрос, почему всё меньше японок, работающих в офисах, выходят замуж, - прошептало зеркало. - Современные труженицы лишены возможности носить бельё яркое, бельё кружевное, бельё игривое, ведь оно так и норовит высунуться из-под строгой белой рубашки. Современные труженицы должны думать только о работе. Становясь труженицей большой японской компании, Кира, ты добровольно подписываешь себе приговор больше никогда не надевать красивое бельё в будни, а также в те субботы и воскресенья, коих, кстати, будет немало, когда тебе придётся выходить на работу».

Я скинула лифчик на пол, где уже валялась скучная рубашка из того же «Юникло», бросила в груду тряпья мерзкие телесные колготки, монашескую юбку и осталась в одних трусах. Было ужасно холодно^{14- кожа покрылась мурашками, изо рта шёл пар. Я выудила со дна сумки платье и надела его на дрожащее тело. Провела по губам помадой цвета малины. Стало легче. Я почувствовала, что я это снова я, пусть и с чёрными волосами.}