Узники ненависти: когнитивная основа гнева, враждебности и насилия - [118]

Хотя весь внешний мир расценивал боевые действия в значительной степени как результат возрождения древней, но всегда подспудно тлевшей вражды, по Ганьону, сербские лидеры, вероятно, намеренно поддерживали эти «воспоминания» о гонениях прошлых веков[285]. В самом деле, в то время как рассказы о репрессиях турецких властей и угнетении с их стороны в предыдущие столетия имели под собой твердую историческую почву, сербы и мусульмане относились друг к другу достаточно дружелюбно, живя по соседству и в новейшие времена часто выступая в роли союзников. Но старые стереотипы живучи, а лидеры сербов создавали миф о нынешних мусульманах как о реинкарнации их далеких предшественников, которые проводили репрессии. Сербы, идеологически приверженные мечтам о великом сербском государстве, испытывали страх из-за перспективы возникновения ситуации, когда их прежние «угнетатели» снова получили бы господство над ними. Решением этой проблемы стали этнические чистки[286].

Похожие, сфабрикованные в Германии обвинения в отношении предполагаемых гонений на немецких жителей в Судетской области Чехословакии послужили предлогом для ее «аннексии» Германией в 1938 году – это был первый шаг на пути завоевания большей части Европы. И здесь государственные лидеры намеренно создали образ преследуемых, желая обеспечить поддержку своей политики. Чтобы оправдать неизбежные человеческие и материальные потери, народу внушался образ его грядущего триумфа и присущего ему героизма[287]. Причастность к состоянию войны, в котором находилась страна, сама по себе пробуждала национальную гордость и образы злобного врага, которого нужно победить.

Лицензия на убийство

Как только политическая элита решает, что ведение наступательной войны желательно, она обычно считает необходимым оправдать это решение в умах тех, кто будет сражаться, проливать свою кровь и нести экономическое бремя. Иногда призывов харизматического лидера, который пользуется доверием широких масс, достаточно для мобилизации воли народа. Легитимность может быть обоснована множеством священных причин: крестовым походом с целью вернуть утраченные святые места или оккупированные провинции, помощью и спасением находящего в отчаянном положении братского государства или обеспечением права на самоопределение этнической группы. Людям придется биться за такие противоречивые идеалы, как создание или, наоборот, свержение коммунистического государства, роспуск или сохранение союза. Оборонительные войны для защиты родины, ее политической или социальной системы тоже мобилизуют народ.

По мере того как образ Врага укрепляется в сознании масс, абсолютная приверженность своей группе или государству становится твердой. Народ подпитывают две сильные эмоции: любовь к стране и ненависть к противнику. Чувства тревоги и страха из-за возможного поражения и установления господства Врага лишь добавляют мотивации и решимости драться. Такие же эмоции и такая же мотивация имеют место в случаях гражданских войн, революций и восстаний. Ненависть к имперскому правящему классу или доминирующим политическим партиям стала движущей силой Французской и Русской революций, гражданских войн в США, Испании и Камбодже. Красная армия и Белая гвардия во время революции в России, южане и северяне в Гражданской войне США, роялисты и республиканцы во Франции были зациклены на имевшихся у них образах Врага и стремлении его уничтожить.

Политические лидеры не только стимулировали стремление убивать, но и придавали этому стремлению четкое направление. Они манипулировали настроениями людей, драматизируя национальные цели и демонизируя угрожающий образ Врага, а также играя на человеческой склонности подчиняться власти государства. В прежние времена аура непогрешимости, получаемая правителями по праву статуса, давала им почти полный контроль над сердцами и умами населения.

В то же время, когда государственное руководство подстегивает энтузиазм масс, направленный на то, чтобы сделать образ Врага максимально отвратительным, оно отменяет табу на насилие. Моральные установки, запрещающие убийства, грабежи и уничтожение имущества, что характерно для отношения к себе подобным, еще сильнее размываются в период боевых действий. Под давлением таких факторов, как дисциплина и верность воинской части, ожидание наказания за непослушание, солдат готов решать главную задачу – уничтожать или, по крайней мере, выводить из строя врагов. В режиме «убей или убьют тебя» у него нет времени для рассуждений о гуманности, которые могут помешать его эффективным действиям.

Образ Врага гасит любую эмпатию, соображения и запреты, касающиеся невозможности отнять человеческую жизнь[288]. По мере кристаллизации образа врага солидарность со «своими» и преданность делу усиливаются. Противники более не рассматриваются как «такие же, как мы», а, скорее, как что-то совершенно иное – «недочеловеки» или «нечеловеки». Участие в боях в составе коллектива укрепляет связи между солдатами и усиливает ненависть к Врагу. Как только бойцы вовлекаются в схватку, они все больше подвластны убеждению, что их дело правое. Чувство преданности стране и оставшимся дома близким распространяется и на сражающихся бок о бок командиров, и на боевых товарищей. Такую близость и готовность к самопожертвованию некоторые авторы прослеживают в изначальных, первобытных связях людей, имевших место между родственниками еще в каменном веке