Узник России - [28]

Служба его не утомляет, впрочем, говорят, переводчик Пушкин переложил на русский язык несколько законоположений старой территории, которые никому не понадобились. Весь год с него не могут взыскать двух тысяч рублей, которые он остался должен в Петербурге. Егор Энгельгардт в письме к бывшему сокурснику Пушкина Александру Горчакову сетует в те дни: «Когда я думаю, чем бы этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию». Жажда наслаждений, задор, наклонность к издевательству и насмешке, подчас жестокой, самолюбие и самомнение, полная бесцельность существования, – таков его облик в представлении случайных кишиневских наблюдателей.

Возможно, потому Инзов, отечески его опекающий, выделяет для опального чиновника в своем двухэтажном доме две комнаты с окнами в сад на первом этаже. В доме этом останавливался царь Александр во время визита в Бессарабию. Пушкин переезжает, но образ его жизни не меняется. И все ж представление о поэте как задиристом бездельнике несколько неполно. Для узкого круга лиц, которым повезло стать его друзьями в Кишиневе, открывался другой человек, «простой Пушкин без всяких примесей», как выразился Анненков.

Поэт любопытен, впечатлителен. Он столь щедро талантлив, что не нуждается в длительном времени на обдумывание, работая по принципу: пришел – увидел – сочинил. Он делает предметом поэзии все, что видит, создавая, кажется, из ничего свободный строй ассоциаций. Десять лет спустя он без сожаления напишет приятелю Алексееву: «Пребывание мое в Бессарабии доселе не оставило никаких следов: ни поэтических, ни прозаических» (Х.255). Но это чрезмерная скромность: в Кишиневе он сочинил почти сотню стихов, включая серьезные поэмы, мелочи, рифмованную матерщину и наброски. Он читает все, что попадает под руку. Приятель его вспоминает, как, будучи уличенным в ошибочном указании какой-то местности в Европе, он безотлагательно берется за книги по географии. Круг его знакомых – люди, приехавшие с Запада и говорящие по-французски, да еще русские офицеры, среди них – члены тайных обществ, о чем Пушкин не подозревает, хотя и участвует в их политических спорах.

Пушкин попал в пустынный Кишинев в напряженный исторический момент, когда назревал очередной конфликт с Турцией. Он рассматривал свое пребывание в ссылке как временное. Но вот протекли полгода, а никаких изменений в его статусе не намечалось. Произвол бесит его. В стихах кишиневского периода Пушкин рисует себя в виде «добровольного изгнанника». Это, по мнению некоторых биографов, довольно традиционный литературный образ, не более. Двойник Пушкина якобы утверждал, что он добровольно бежал из неволи на волю, то есть сюда на юг. На деле сам поэт ощущает себя чужим, отверженным. Наполеона называет «изгнанником вселенной» и сочувственно пишет о том, как тяжело опальному императору в ссылке.

Вокруг все знакомые ездят за границу, он остается. Когда Пушкин соблазнил в Кишиневе жену богача Инглези цыганку Людмилу-Шекору, муж вызвал любовника на дуэль. Об этом донесли Инзову – тот посадил Пушкина на десять дней на гауптвахту (и сам навещал его, чтобы развлечь), а Инглези немедленно вручил бумаги, что ему разрешается выезд за границу вместе с женой. На другой день Инглези с Людмилой-Шекорой уехали.

Молодому поэту хотелось погулять по Европе, только и всего. Но теперь это желание, смешавшись с обидой, превращается в настойчивое стремление вырваться. Не поехать, а уехать – вот результат его размышлений, реакция на запреты, на рабскую зависимость от прихотей начальства. В Кишиневе Пушкин начинает строить планы, чтобы тайно вырваться из неволи.

Согласно положению, полномочный наместник Бессарабии Инзов не только лично подписывал заграничные паспорта, но лично их вручал. В Государственном архиве Молдавии сохранилось несколько таких документов. Никаких бумаг для получения паспорта не требовалось. Практически каждого чиновники знали в лицо, имели данные о том, чем кто занимается, и для проформы спрашивались сведения неопределенного свойства: «Цель выезда?» – «По торговой надобности». В паспорт вписывались родственники и прислуга. В таможне с каждого главы семьи бралась дополнительная расписка, что лошади будут возвращены в Россию. По поводу родственников и прислуги таких расписок не требовалось. Не давал обязательств и сам выезжающий. Короче говоря, выехать было сравнительно не трудно. Что касается Пушкина, то отпустить поднадзорного чиновника Инзов не мог.

Документальных подтверждений того, что Пушкин обращался к Инзову с просьбой отпустить его за границу, обнаружить не удалось. Но, возможно, Пушкин, когда писал, что скоро оставит эту землю и отправится в более благословенную, уже намекал на определенные шаги, им предпринятые. По прозрачным причинам подробнее распространяться на эту тему не хотел, хотя и подчеркивал слово «скоро». Другой вариант: Пушкин специально держал Инзова в неведении, чтобы легче было осуществить побег, – отпадает, ибо сперва поэт пытался выехать легально.

Документов не сохранилось, но есть предположение, что Пушкин верноподданнически просил отпустить его и первый раз сделал это «по инстанции». По собственному душевному порыву добряк Инзов отпустить Пушкина не мог. Инзов понимал, что несет ответственность лично перед правительством, распорядившимся отправить провинившегося чиновника сюда. Он мог пообещать просить своего друга министра Каподистриа замолвить слово за Пушкина. Если Каподистриа это сделал, то в ответ, очевидно, услышал от Александра Павловича раздраженное «Нет». Царь вполне мог считать, что Пушкин будет вести себя в Париже еще хуже, чем Кюхельбекер. Зачем же его выпускать?