Узник гатчинского сфинкса - [61]

Неизвестно, насколько вероятен этот слух, во всяком случае, он не лишен, по-видимому, основания, так как в нем проявляется то, в чем часто обвиняли государя».

При последних словах Павел заразительно засмеялся. Коцебу тоже не мог сдержаться.

— А вы чему смеетесь?

— Тому, ваше императорское величество, что вы имеете такие подробные обо всем сведения.

— Вот вам текст, переведите его на немецкий и приходите ко мне.

Конечно, такому опытному литератору, как Коцебу, перевести представленный текст несложно. Но… но тут особый случай. Как перевести? Важны оттенки, нюансы. Вот, к примеру, слово taxé, должен ли он передать его немецким словом, соответствующим accuse (обвинять)? Не покажется ли государю это слишком резким или даже оскорбительным. Может быть, от греха подальше, прибегнуть к небольшой уловке и просто написать: «к чему его часто считали способным» (dont on l’a souvent jugé capable)…

И вот он снова во дворце. Граф Кутайсов незамедлительно ввел его в кабинет, в котором Павел находился один.

— Сюда, сюда вот садитесь. Садитесь же!.. — недовольно повторил Павел, видя, что тот не осмеливается садиться. — А теперь дайте мне французский оригинал и прочтите ваш немецкий перевод.

Коцебу сидел за одним столом с императором, едва не касаясь его руки. Читал медленно, как если бы он диктовал, бросая из-за бумаги взгляды на государя. Павел простодушно засмеялся, когда переводчик дошел до слова en champ clos (место, арена). Впрочем, время от времени он покачивал головою, выражая свое одобрение, пока Коцебу не произнес слова taxé.

— Считали способным? (jugé capable), — сказал он. — Нет, это не то. Вы должны были передать слово taxé.

— Осмеливаюсь заметить, ваше величество, что в немецком языке слова taxer означает определять цену какого-либо предмета или поступка.

— Очень хорошо! Но слова «считать способным» не передают значения слова taxer.

Наш бедный переводчик, глубоко вздохнув и мысленно трижды перекрестясь, отважился, хотя и тихим голосом, сказать:

— Это слово можно перевести как… как обвиняют.

— Чудесно! Это именно так: обвиняют! — Он несколько раз повторил это слово. Таким образом, перевод был окончен, а уже через два дня, к величайшему изумлению россиян и иноземцев, заметка сия была опубликована в столичных и московских газетах, что вызвало переполох среди почтенной публики в голубых мундирах.

Президент Российской академии наук, получивший текст странной заметки, тот час же отнесся к генерал-губернатору Петербурга графу Палену: нет ли тут какого-либо недоразумения? В Риге, Москве и других городах империи газеты с крамольным вызовом успели выйти, но бдительность полиции оказалась на высоте — все тиражи с непотребной информацией сгоряча были конфискованы…

На следующий день Коцебу получил от Павла табакерку, украшенную бриллиантами стоимостью в две тысячи рублей. Никогда более он не получал столь щедрого гонорара за несколько строк перевода.

Императрице Марии Федоровне Павел сказал, что с Коцебу помирился и он теперь его самый преданный подданный…

Павел назначил Коцебу описать сокровища только что построенного им Михайловского замка, что дало возможность ему беспрепятственно бывать во дворце где угодно и когда угодно, а также войти в сношения и знакомства со многими сановниками, окружавшими императора, в том числе и с участниками заговора…

Семьдесят два года спустя, сентябрьским вечером, в удобной голубой гостиной Ливадийского дворца, за бокалом хереса непринужденно беседовали два человека. По случаю необычайно теплой погоды одеты были по-домашнему в цивильные платья — чесучовые костюмы и белые парусиновые ботинки. На первый взгляд даже трудно было себе представить, что один из них император России, а второй новороссийский и бессарабский генерал-губернатор, член Государственного совета Павел Евстафьевич Коцебу, сын нашего героя.

Накануне Коцебу передал государю подлинную рукопись своего отца на немецком языке о дворцовом перевороте и убийстве его деда, Павла I[24].

Несомненно, рукопись представляла собой весьма острый, скажем так, исторический интерес, поскольку написана человеком, близко знавшим тех, кто прямо сопричастен был к событиям мартовской ночи.

— Я вам уже говорил, ваше величество, что поначалу Павел выслал моего отца в Сибирь, но вскоре вернул и щедро наградил…

— Да, об этом говорится и в рукописи. Кстати, он пишет, что сослан был в Курган. А знаете ли, Павел Евстафьевич, что я тоже бывал в Кургане? Это было в 1837 году, в мое первое большое путешествие по России. Там я впервые увидал их… Ну тех, с Сенатской площади… До этого я только слышал о них. И все более, как о кровожадных злодеях и разбойниках.

А тут увидал… обыкновенные страждущие… Помнится, еще дорогою Василий Андреевич Жуковский, рассказывая о Кургане, поведал и о ссыльном Августе Коцебу — впрочем, преподнес это как литературный анекдот.

Однако мы забежали вперед. После убийства Павла, Коцебу покидает Петербург. Вопреки клятве, данной себе и Соколову в Кургане, что, вырвавшись из Сибири, он начнет новую жизнь, Коцебу, попав в родную стихию литературных и политических дуэлей, тотчас же забыл и о коровах, которых он собирался пасти, и о пчелах, которых намеревался разводить, и о дровах тоже забыл. И вообще его уже не прельщала первозданная мудрость сельской жизни.