Узник гатчинского сфинкса - [51]

Росси насвистывал какую-то бодрую песенку про соленый ветер и кливер-шкоты, про то, как смуглянка ждет под пальмой бродягу-моряка.

— Сеньор, а все-таки ваш демарш я расцениваю, как недоверие, что уязвляет мою легкоранимую душу.

— Я исполняю всего лишь предостережение губернатора, — в тон ему отвечал Коцебу. — Мне было недвусмысленно сказано, что ты плут и пройдоха.

— О, святая мадонна! За такую клевету в цивилизованном государстве я бы получил по суду целое состояние в качестве компенсации… Свои мемуары я озаглавлю так: «Благородная жизнь сеньора среди варваров».

— Не болтай. Давай лучше прикинем, чем нам запастись на неделю.

— Сеньор, положитесь на меня. Пьетро Росси не даром ест свой хлеб.

В те времена в Кургане не было магазинов. По воскресным дням за Троицкой площадью, не берегу чигирима, собирался базар. Он привольно заполнял специально построенные торговые ряды, а заполнив, как дикая трава, растекался по лужайкам и ложбинкам аж до самого Тобола. Не только горожане, но и жители близлежащих деревень везли сюда продукты своего труда. А иной раз на базар приезжали из дальних сел и крепостей. Например, в прошлое воскресенье появились тут степные киргизы, пригнавшие на продажу своих коней.

— Петруха, серьгу тебе в ухо!

— А, Степан, как заказ?

— Вчерашнего копчения, подходи, забирай. — Степан сорвал холстинку с плетенки, на которой лежали янтарные шматы сала. Горьковатым, приятным дымком пахнуло от них. Степан взмахнул широким ножом — и длинная тонкая лента очутилась в руках Росси. Взмахнул Степан второй раз — и еще одна лента легла в руки Коцебу.

В меру солоноватое, нашпигованное специями и какими-то дикими травами, как делали еще наши языческие предки, сало приятно холодило и само таяло во рту.

— По две копейки фунт.

— Браво, Степан! Беру три за пятак!

«Ей-богу, этой копейки мне не видать», — подумал Коцебу.

Сбоку у торгового стола топчется некая бабуля.

— Матрена Васильевна, как, голубушка, здоровьицо? Так, так. Ужо спрашивал о вас. Говорят, что, мол, лихорадка у нее. А порошки-то пили? Чай, пользительны, они помогут.

— Спасибо тебе, Петруша, спасибо, касатик. Не возьмешь ли вот ету корчажку молочка топлененького? Бери, бери такось. С пенкой тута, как любишь…

«Шельмец, ставлю сто против одного — у меня лекарства ворует».

Говядину продавали по полторы копейки за фунт, курица стоила столько же.

— Мясо у нас есть, нынче брать не будем, — сказал Росси, — а вот хлеб на исходе. Возьмем вот эти два каравая.

— Какова их цена?

— Сеньор, разве Христос спрашивал цену хлеба?

— Боже! Да тебе бы советником у самого Понтия Пилата!..

— Можете записать в свою книжицу: хлеб стоит… около полукопейки за фунт.

— Около? — рассеяно переспросил Коцебу.

— А масло? Вон видите — от трех до четырех копеек фунт. Это тоже — около. Как же, сеньор, вы будете меня учитывать?

— Пьетро…

— Вчерася, как вы изволите знать, я приготовил жаркое из зайца. А знаете, сколько я за него заплатил?..

Высокий и тощий мужик с рыжеватой бородкой весело зазывал в мясной ряд, где на толстом сосновом чурбане рубили на большие куски парную говядину. Тут же на столе, обложенные свежей крапивой, предлагались бело-розовые тушки зайцев.

— Хозяин, почем товар? — Коцебу указал на крапиву.

Мужик весело присвистнул и широко улыбнулся иностранцу.

— Ваше благородие, отдаю этих косых за копейку!

— Косых? — не понял Коцебу и посмотрел на Росси. Тот крутился на своей деревянной подошве и хохотал, поджав руками живот.

Веселому мужику показалось, что странный покупатель недоволен ценою.

— В таком разе, ваше благородие, берите… даром!

Придя домой Коцебу не преминул написать о своем просветительском походе на городской базар, и есть там такие слова:

«Зайцы без шкуры отдавались за безделицу или просто даром, потому что русские их не едят».

На этой же странице, отметив почти что сказочную, нигде более в Европе не встречающуюся дешевизну местных продуктов питания, наш узник не забыл отметить совершенно фантастические цены на «предметы роскоши»:

«Фунт сахара стоит рубль, фунт кофе — полтора рубля, а штоф так называемой французской водки — два рубли с полтиною; фунт хорошего китайского чая — три рубли, полдюжины игорных карт очень грубых — семь рублей. Столько же и десть голландской бумаги…»

Жарко. В большой комнате окна завешаны одеялами, и потому сумрачно. В этой разморенной послеобеденной тишине слышно было, как жужжали на стекле мухи да монотонно постукивали на стене ходики.

Коцебу лежал какое-то время на своем диване, а попросту, на деревянной скамье, на которую бросили матрац с двумя подушками, и ждал. Он слышал не только жужжание мух и стук ходиков, но и как лязгнула железная щеколда задней калитки во дворе — это Росси пошел на Тобол купаться. Теперь его оттоль до вечера не выманить.

Кто-то по улице проехал на телеге. Колеса, видать, давно не смазывали, и оттого они жутко визжали и стонали.

Для верности он полежал еще немного. Потом встал, приоткрыл одеяло на одном окне, достал заранее приготовленный аршин и начал измерять заднюю половину комнаты, смежную с широкими сенями. Так тихо, сноровисто и незаметно он делал какие-то измерения, заполняя лежащий на столе листок цифрами. И, кажись, сделал он все хорошо и аккуратно. И сердце нашего узника взыграло непонятной радостью: боже мой, как мало человеку надо! И он, наконец, распрямился, широко вздохнул и глянул на дверь. Из черного проема на него недвижно взирала ехидная пиратская физиогномия.