Узник гатчинского сфинкса - [42]

Не минули этой квартиры два француза и несколько поляков. Последние оказались в Тобольске исключительно из-за преданности своему многострадальному отечеству. Это были молодые дворяне, гордые и независимые в своем несчастье. Они ни на что не жаловались, ничего не просили и жили только на те двадцать копеек в день, что отпускала им казна.

Уже почти совсем к ночи заявился еще один неожиданный самаритянин. Статен, с орденом Марии Терезии на отвороте цивильного сюртука. Половина лица, красного от загара, закрывали пышные боевые усы, с торчащими, как пики острыми, напомаженными концами.

— Барон Соммаруга, подполковник австрийской службы! — щелкнув каблуками, представился пришелец. В пустую комнату враз вломились лошади, чепраки, адъютанты, костры и палатки, князья и графы, честь и предательство. Все было тут.

— Господин Коцебу, верите ли вы в любовь? Верите. Я имел честь смотреть в Вене ваши комедии… Встретился я с Эммой Марсани в Риге, на балу у губернатора. Все решилось в первом же контрдансе. И тут возник этот прощелыга и вихляк Петр Штакельберг. Салонный лев… Дрались на шпагах на Митавской дороге у мельницы. Мне было мало наказать мерзавца, важнее сбить спесь, унизить, сделать смешным. Не более минуты я дал ему повертеться передо мной. Потом четко провожу флеш-атаку, изображаю правый вольт, и пока он соображает, что к чему, — обрушиваю на него сухой батман. Шпагу вырвало вместе с перчаткой, она отлетела к придорожным кустам. «Подбери», — говорю. Смотрю, побледнел, губы трясутся и глаза бегают. Э, думаю, голубчик, как бы детского греха с тобой не случилось. Пора кончать. Без подготовки делаю захват с закруткой и вновь шпага на земле. Я переломил ее надвое и швырнул ему в морду. «Сопляк, — говорю, — тебе противопоказано благородное оружие. Играй в куклы да на конюшне за девками бегай!» — Плюнул, вскочил в седло и со своими секундантами ускакал в город.

Однако, господин Коцебу, это ведь… Штакельберг. Высокие покровители, высокая родня и в Риге, и в столице. И вот я здесь.

— А Эмма? — Коцебу аж вскочил со скамейки.

— На это и был расчет: меня ссылают, и эта недоросль завладевает ею. Не тут-то было. Она с негодованием отвергает его домогательства. Мы венчаемся, и Эмма, покинув родителей, едет вслед за мной. Когда, по дороге сюда, я умирал в Перми, она узнала о том в Москве. Без языка, без знакомств, нанимает ямщика и с двумя пистолетами на коленях мчится керженскими лесами ко мне…

Впрочем, Эмма просила вам кланяться и приглашает на ужин…

Дня через два заявился господин в помятой шляпе и рваными ноздрями. Это был некий Косса, итальянец, содержатель, как он объяснил, клуба «Козино».

— О, сеньор! — взглянув на рваные ноздри, воскликнул Коцебу.

— Tempi passati[21], — равнодушно махнул рукою итальянец.

Сеньор Косса настойчиво рекомендовал посетить его заведение, единственное в своем роде в этом забытом боге краю.

Караульный унтер-офицер Андрей Иванович Тюкашев не обременял своей назойливостью нашего узника. Скорее наоборот: он ходил за провизией, ставил самовар, а большею частью дремал в уголке на чурбаке. Коцебу бродил по городу один. Обследовал Завальное кладбище, окрестности женского монастыря, Сузгунский угор. Любил толкаться по базару. Особенно в рыбных рядах, средь пестрой, многоречивой толпы. Тут были татары, русские, калмыки, киргизы… Впрочем, киргизами называли всех, кто жил в степях к югу за Курганом и Омском. Но более всего Коцебу забавляли люди из… Болот. Так администрация российская расписала коренных тутошних жителей — ненцев и манси.

— Откудова рыбка? — спрашивали у невозмутимого аборигена, с олимпийским спокойствием посасывающего трубку. Он перво-наперво пронзит тебя щелками своих глаз, затянется дымком, и, если признает в тебе какое-никакое начальство, то не скажет, как другие, что из Демьянки, Кеума или Югана, а из Кеумского, Демьянского или Салымского Болота.

А рыбы, боже праведный, и впрямь было в изобилии. О некоторой Коцебу только читал в книгах, но никогда не видал. Ох, прав варвар Щекотихин. Рыба вяленая, рыба копченая, рыба соленая, много совсем свежей — полусонной и даже живой. Ее раскладывали, подложив соломку, прямо на землю, на телегах, в лодках, выставляли в больших и малых бочках.

— Сельди, сельди, кому сельди!

— Ваше благородие, извольте царской рыбки?

— Икра! Самая дешевая икра! На любой вкус, цвет и вес!

Гранатовой россыпью, спелой и крупной ежевикой, она бугрилась в чашах, тазах, корытах.

Коцебу хватали за фалды, рукава, тянули к себе.

— Попробуйте, ваше благородие, свеженькая. Пожалте, вместе с туеском. Отдаю за половину цены! Ну, за четверть? А может, пожелаете сушеной? Прикажите, куда доставить?..

И тут же разносчик кваса с лотков, тут же ведерные самовары, горячие рыбные пироги за полкопейки.

В отдельном ряду колониальные товары: индийские пряности, китайский чай, инжир, орешки миндаля.

Вот только мухи да запах, будто из крокодиловой пасти, прет. Ну да и к этому привыкают. Здесь товар деликатный, скоропортящийся.

Как-то Коцебу поднял голову и прямо перед собой на плоском фронтоне какого-то непонятного (будто корабль без такелажа) деревянного здания прочитал славянскую вязь: «театръ». Два зеленых фонарных столба, впрочем, без фонарей, обозначали вход в это святилище муз. Сладким предчувствием затрепетало сердце узника, когда он благоговейно открыл обитую толстым войлоком тяжелую дверь и вступил в обширное зало с ярусом лож. Ложи сии, абонированные состоятельными гражданами Тобольска, являли собой причудливые шатры разноплеменного войска, ибо каждым владельцем украшались сообразно своему понятию о чувстве меры и вкуса. Но вкус несомненно все более азиатский: если материя, то шелковая; если цветы, то как можно обильнее и крупнее; если зеркала, люстры, то со всевозможным излишеством. По ложам безошибочно можно было определить финансовое состояние их владельцев.