Узник «Черной Луны» - [42]

Да, это был Валерка. Распухшее лицо со свежей еще кровью, запрокинутая голова. Четверо тащили его тело за руки и ноги.

– Сволочи! – крикнул я им, когда они поравнялись с камерой. – Ублюдки трусливые! Даже нести не можете по-человечески, нехристи!

Они выносили вперед головой.

– Заткни пасть! Скоро и тебя вынесем! – крикнули мне в ответ.

Что я мог сделать? Тогда я бессильно опустился на нары и закрыл лицо руками. Слезы не шли, плакать я не мог, переполненный черной горечью, у меня пылала огнем голова и ныло все тело – так меня еще никогда не били. Я мог захрипеть в истерике, броситься выламывать дверь, ломая ногти, разбивая кулаки, завыть, зарычать, кататься по полу, но плакать я уже не смог бы: слезы выжжены до капли.

Сокамерники меня не трогали, с вопросами не приставали, о чем-то вяло переругивались, ржали и, видно, чувствовали себя не так уж плохо. Очнулся я, когда меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина.

– Выходи, начальник приказал поместить тебя в другую камеру.

– С новосельем! – раздалось за моей спиной, когда я выходил. – В камеру смертников идешь!

– Отходную бы надо, кореш, сделать, – вякнул другой негодяй.

– Кому надо? – Я резко повернулся, чувствуя, что закипаю.

– Нам!

На меня нахально смотрел мужик, улыбаясь золотым ртом.

– Вот тебе отходная!

От моего удара он слетел с нар. Никто больше не сказал ни слова. Старшина заругался, потянул меня к выходу.

– Мне из-за тебя сегодня попало, что пустил в ту камеру.

– А теперь можно?

– Эх, соколик, не задавай лишних вопросов.

– Старшина, угостил бы сигареткой. А то мне и передачу некому принести.

– Сам выбрал свою судьбу. Сидел бы дома, не лез никуда… Смотрел бы сейчас с женой телевизор…

Он дал мне пару сигарет и закрыл камеру. Одну я тут же выкурил. Надвигалась вторая ночь жертвенного барана, возможно, последняя, а наутро свежий, жизнелюбивый палач быстро и ловко запрокинет голову и с хрустом полосанет отточенным лезвием. Бр-р-р! Какая гадость быть бараном. Еще ночь шевелиться, потеть, опорожняться, подвывать или вдруг в исступлении бросаться лбом на дверь, не жалея, разбивая в кровь, – потому что послезавтра уже никогда не наступит…

Откуда-то с верхних этажей доносился веселый шум: смех, гул мужских голосов, выкрики, звон стекла. Федул отвальную делает, понял я. Перепьются молдавским вином и будут горланить песни. А я буду их слушать. Судьба давала мне единственный и последний шанс. Безумный и авантюрный план побега осенил меня, как только я вспомнил лицо Валеры, лежащего на нарах. Я стал усиленно кусать, жевать свою губу, но она почему-то не поддавалась, может быть, интуитивно мне было ее жаль. Я начал лихорадочно искать, чем бы мне пустить кровь. Но что найдешь в камере: нары, решетка да ведро с парашей. Тут я обнаружил гвоздь, вырвал его из дерева, на нем сохранились остатки коричневой краски. Выдохнув воздух, рванул гвоздем по запястью. Рана наполнилась кровью. Оставалось теперь сымитировать горловое кровотечение. Я лег на нары, отсосал из раны и ловко выпустил кровяную струйку изо рта, после чего слабым голосом стал звать старика.

– Чего тебе? – заглянул он в окошко.

– Загибаюсь, старшина. Водички бы… – прохрипел я.

Старик вздохнул:

– Еще один… Сейчас принесу.

Пока он ходил, я высосал еще крови, вспомнив при этом Ванюшку – вот уж кто любил кровь пить. Свиную… Старик открыл дверь, вошел со стаканом в руке.

– Ну, чего у тебя?

Тут я и выпустил кровь изо рта – и она красиво потекла у меня по подбородку. Старшина наклонился – я этого и ждал: крепко уделал его в висок. Он тихо рухнул на пол.

– Прости, старик, – пробормотал я. – Действительно, за все добрые дела надо расплачиваться.

Вытерев кровь со своего лица, вытащил тело в коридор к входной решетке. Через полчаса он очухается. В углу коридора я нашел швабру и тряпку, теперь оставалось позвать на помощь.

– Эй, есть кто-нибудь? – закричал я. – Старшина умирает!

Пришлось повторить это несколько раз, пока появился заспанный полицейский.

– Что там с ним? – спросил он испуганно.

– Не знаю, наверное, сердце остановилось, – сделав круглые глаза, быстро ответил я.

Он полез в карманы за ключами, но тут замер и спросил подозрительно:

– А ты почему не в камере?

– Я вот приборку делал в коридоре, – и, склонившись над телом, пробормотал: – Кажется, уже не дышит.

Полицейский долго возился с замком, обдавая меня свежим перегаром, наконец открыл, я почтительно отступил в сторону, и только он сделал первое движение, чтобы склониться, – тут же ногой нанес ему удар в челюсть. Клянусь, это было сделано красиво. Даже негодяи, которые, оказывается, уже давно наблюдали за мной в окошко, не смогли сдержать восхищения.

– Ну ты молоток, парень. Красиво, а? Друг, не уходи, открой нас, а? Не бросай, ты же человек! Ну, мужик! Че, обиделся? Пахан!

То ли тюремная солидарность, то ли врожденное чувство порядочности и готовность помочь близкому, и, хоть и дорога была каждая секунда, я вытащил у старика ключи и открыл камеру. Возбужденный рой вывалился наружу.

– Выходи по одному! – приказал я, после чего сразу вытащил пистолет из кобуры второго полицейского – пока не стащили – и нацепил его фуражку. – Ждите пять минут, я подам сигнал.