Узлы на простыне - [39]

Шаги послышались внутри кельи. Женщина вошла, ее одежда прошуршала совсем рядом, пахнуло ладаном, звуки свидетельствовали о ее приближении.

— Открой глаза, — голос был груб и низок. — Сядь.

Одним рывком Мнишек поднялась на своем жестком ложе, спустив ноги на холодный пол. Глаза увидели пачку бумаги.

— Вот тебе бумага. Вот перо, вот чернила.

Все это со стуком появилось перед глазами пленницы.

— Можешь писать, что хочешь. Можешь писать кому хочешь, хоть господу богу. Только имей в виду, дальше этого монастыря все это не выйдет. Так же, как и ты.

— Зачем тогда бумага? — Марина не сразу поняла, что ей дают то, что она просила. Дают, но как-то странно.

— Ты же просила.

— Я хочу исповедаться.

— Вот и исповедуйся.

— Но вы же не вышлете все это папе?

— Не вышлем, — грубо повторила игуменья.

— Зачем тогда бумага?

— Ты же исповедаться хотела.

Все пошло по второму кругу.

— Кому?

— А зачем для исповеди бумага? — игуменья смотрела еще строже, как будто у нее попросили кусок мяса в самый страшный пост.

— Чтобы послать письмо к папе.

— Исповедь, или письмо?

— Исповедь.

— Если мы тебе для исповеди не подходим, зачем тогда сюда пришла? Ты что, нас за нехристей считаешь? Нам исповедаться — грех?

Марина молчала.

— Я сюда не приходила.

— Я ухожу. Не нужна бумага, — заберу.

— Нет, пожалуйста, оставьте, но я сюда не приходила, он привез меня.

— Кто?

— Отец.

— А ты маленькая? Сама царицей стать не хотела?

— Хотела.

— На троне в каменьях сидеть не хотела? Богатство перебирать полными горстями.

— Хотела.

— Игрушки играть, танцы плясать, нам тут понавезла нехристей. Это зачем все было?

— Это не я.

— А кто?

— Я всего лишь орудие в его руках.

— В чьих? Отца твоего?

— Бога.

— Эка ты, Бога вспомнила. Раньше, голубушка, нужно было помнить о нем, когда рот на чужое разевала, когда подарки принимала, когда во грехе жила с воришкой.

— Я не жила во грехе. Мы повенчаны были в вашем соборе. И ты это знаешь.

— Не знаю и знать не хочу. К чему мне это? Ты — зло. А зло должно быть уничтожено.

— Но ведь…  — Марина замолчала. Странно, ей становилось легче от разговора с этой черной, суровой женщиной. — Мною двигал Бог. Это вам нужно задуматься, зачем я сюда пришла. Может, вы неправильно живете? Может, я вам принесла то, что…

— Смерть и войну ты принесла…  И толпы нехристей. Чужеродных воров. Разграбление на землю нашу. Вот что ты принесла!

— Каждый получает то, что заслужил.

— Это говоришь ты? Тебе что, мало? — черные брови игуменьи взлетели вверх. Что-то человеческое послышалось в ее голосе. Марина с удивлением посмотрела ей в лицо. Злобы не было.

— Думаешь, я заслужила большего?

— Куда уж больше. Малыша убили, мужа убили, тебя тоже скоро вздернут.

— Ты считаешь, я это заслужила?

— Сама сказала.

— Думаешь, это расплата? За что? Я вам лично ничего не делала. Не убивала, не грабила, не насиловала.

— Ты принесла это с собой.

— Но это заслужили вы. А за что плачу я?

— У тебя, похоже, совсем рассудок помутился от горя. Пиши, что хочешь.

Стремительно, совсем не так как появилась, игуменья вышла из кельи, рассеченный воздух колыхнулся, и чуть не погасил свечу, которую она забыла на столе. Пламя затрепетало на кончике черной нитки, угрожая совсем исчезнуть, моргнуло, почти погасло, и возродилось вновь, выпрямилось и ровным светом зажелтило поверхность оставленной бумаги.

— А мне все это за что? — вслух произнесла пленница.

Живое пламя приковывало взгляд. Зеленые глаза Марины стали почти черными — расширенные зрачки заняли все радужное поле.

— За что же, за что, — шептала она.

Прошлое, такое прекрасное и яркое, праздничное и радостное подсказывало ответ. Цветные картинки промелькнувших декораций возникали на язычке пламени принесенной игуменью свечи. Мгновения проносились, напоминая пережитые чувства восторга и наслаждения. Мелькнув красочностью, пространство сворачивалось и сгорало в середине пламени, оставляя лишь голубую полоску, облизывающую таящий воск.

Какой был арапчонок в той карете, что прислал за ней Дмитрий. Он пленил ее воображение, влюбил ее в себя. Такой забавный! Как она просила его вернуть, когда их выгнали из Москвы и повезли в ссылку в Ярославль… Какая была карета! Она была красивее всей Москвы. А лошади! 12 ногайских лошадей, запряженных в волшебной красоты карету. Белые с черными пятнами, как тигры, или леопарды, которые были так похожи, что нельзя было отличить одну от другой. Высокая, большая карета, покрытая алым золотым глазетом, внутри была обита соболями, вся вызолочена, и золотыми звездами испещрена. Ступицы у колес покрыты были листовым золотом, а спицы выкрашены лазурью. Спереди, где должен был быть сундук, стояли два человека, одетые по-английски, держа в руках золотые розаны, на верху кареты золотой орел; по бокам она была разукрашена драгоценными камнями, жемчугом и золотом. В карете, встретившей ее у самой Москвы-реки был сюрприз. Внутри сидел красивый маленький арап, державший на золотой цепочке обезьяну, с которой он играл. Какой же был смешной этот арапчонок! Царевич Дмитрий был настоящим кавалером. Он умел ухаживать, хотя и был сам некрасив. Царевич. Почему царевич? Тогда он был уже царем…