Ужиный угол - [9]

– Нельзя же только хаять! – сказал Степанов. – Если все так плохо, откуда взялись Пушкин и Толстой, Сикорский и Королев?

– Интеллигентские штучки: устами великих гумус в жопу целовать! Запомни, крепко ругает только тот, кто любит!

Директор наклонился и «послушал мысли» Молоткова.

– Ты чего? – уклонился тот. – Прибереги шуточки для своих спиногрызов.

– От многого знания, много скорби! – певуче пробасил Степанов. – Что было то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!

– Ну, да! – сердито сказал Молотков. – Давай все в Алеши Горшки запишемся! Стоило русской мысли над человеком стонать от шинели до братьев, и от Дона до пирамиды, чтобы возбуждаться голубым салом и жизнью насекомых! Если бы я умел мысли записывать, я бы такую статью накатал: «Алеша Горшок, Матренин двор и кое-что о русском бунте!» И объяснил бы, почему «Капитанская дочка» самая правильная, а Александр Сергеевич самый народный. Мы терпим, но нас не зли. Коль, а ты, наверное, в женской бане мог бы работать! – вдруг загоготал Молотков. Пилот добродушно улыбнулся. Шрамы на его лице побагровели от зноя.

– А ты, что предлагаешь для обустройства Земного шара? – пошутил он.

– Я? – Молотков подумал. – Походить бы по земле, посмотреть, как люди живут. На одном месте человек мохом обрастает. Мысли у него ядовитые появляются. Живем, будто вечные. Гадим друг другу…

– Запел! – пробасил Степанов. – Пойдем, остудимся.

А через неделю директор приехал по делу. Повесил на крюк шляпу. Поправил галстук-лопату. Согрелся чаем у печки – осенние дни холодные. И все молчком. Лишь похвалил за прилежание Дениса. Про себя отметил, как в косом луче солнца, перемахнувшем шторку, юлила редкая пылинка; отметил библиотеку, на полках до потолка с порожками резным орнаментом. «Сам что ли резал?» И тут же забыл вопрос. Книги об авиации, по военной истории и философии. Полистал с разрешения хозяев.

– Иногда мне перечитывают… – пояснил пилот. Он чистил карабин и сейчас отложил затвор на тряпку.

– Оружие не забываешь, Николай Иванович! – Степанов втиснул книгу на место. – Так то, не глядя, и автомат соберешь?

– Пожалуй…

– Смотрю, пробирки у вас, Наталья Александровна?

– С чего вы взяли, что у меня? – Наташа улыбнулась. Степанов понял, что проговорился. Тогда без обиняков он предложил офицеру вести военное дело. Его жене – химию и биологию. Разъяснил: «Деньги не великие, но живые!» Рассказал о кадровых трудностях сельской школы. И получалось, будто советовался. Денис отложил уроки и прислушался.

– Хорошо б то было! – Наташа приложила ладони к теплой «Яне», и посмотрела на мужа. Тот упер подбородок в переплетенные пальцы и отшутился:

– Дают, бери? – и добавил. – То-то загадочно молчишь! Какой из меня педагог!

– И я рискую! Но ощущение у меня имеется, что получится у вас!

На том и решили.

Случается, живет человек: ни прибыли от него, ни убытка, ни зарубки в памяти людей. А после смерти останутся о нем на надгробье лишь две скупые даты. Другой, где бы не появился, везде – свой. Для местных, учительство наполнило смыслом пребывание Кузнецовых в деревне

Дома Наташа наизусть бормотала материал. Надела голубой костюм: в нем два раза ходила в ресторан. И в школе ее прозвали Невеста. Старшеклассников называла на «вы». В учительской Степанов подобрал измятый в ладони после урока платок «химички», влажный от волнения. Молотков дразнил ее Натаха Менделеевна, и подбивал «сварганить змеевик».

Пилот удивлял школьников сборкой-разборкой «калаша», «сказками о битвах». Злопыхатели наушничали, холостяк Степанов через «Кутузова» к химичке подбирается; у военного в строю «с голым болтом» стоять можно, а по классу во время занятий бумажные голуби порхают. Другие утверждали, «он глисту в ж…е услышит», у него не забалуешь. Но к слепому учителю с псом на поводе привыкли все. В классе Филя дремал у батареи, и шумно вздыхал, если дети ерошили его загривок.

– Твоих уважают! – сказал Комаров Денису.

Степанов бывал у Кузнецовых, помешивал чай и говорил о школе.

– Дайте почитать ваш роман? – просила Наталья.

– Баловство это! – краснел директор, но рукопись принес.

– Коль, о чем они шепчутся? – ехидничал Молотков. – Дошепчутся!

– По роже получишь! – отвечал пилот. – У человека должна быть тайна.

– Как у тебя! Молчун – не молчун. Слушаешь, а о мыслях молчишь!

– А что болтать? Прошлое не поможет. А нового не сделал.

На озере у берега пацаны «открыли» остров. Точнее – на обмелевшем заливе, где гнездились птицы. На остров вел брод, и там гнила сосна, поваленная бурей. Ее корни выщербили высокий берег. Яму сверху укрыл толстенный ствола. Со временем края пещеры поросли густой травой, заводь перед входом – тростником. Дети разровняли в пещере стены, утоптали песок и единогласно решили, в Ужином углу – так назвали тайник – можно жить. В непогоду здесь разводили костер. Натаскали припасы и замуровали от зверя. К находке привели военрука. И постановили никому больше не рассказывать о заповедном месте. Выходило что-то вроде военной игры. Но Денис сболтнул Молоткову. Мужик по детски восхитился затее, сволок в тайник «буржуйку», приладил трубу, и получилось настоящее зимовье, с запасом сухарей, перловой крупы, сушеной рыбы и пачкой чая. Тут же хранили чайник, пару алюминиевых кружек и гнутые тарелки. На случай ночной рыбалки.