Ужин в фестивальном городе N - [7]

Уже много часов царит невообразимый хаос. На воздушных линиях все спуталось, все расписания пошли к черту, везде народ и сваленные в кучи вещи, носятся оставленные без присмотра дети; в ресторанах чад и копоть, взмыленные официанты мечутся и пытаются накормить всех скопившихся, столики выносят прямо в залы ожидания, люди волнуются на разных языках — в общем, вавилонское столпотворение. А приближается, еще раз замечу, Рождество.

Я перестал жевать и внимательно посмотрел на Бакста. Что–то в его истории показалось мне подозрительным. Бакст, как ни в чем не бывало, продолжал.

— Я тоже было принялся метаться вместе со всеми и что–то требовать. Трясти какими–то бумагами и доказывать, что именно мне нужно лететь немедленно, что без меня все развалится и не состоится. Но через некоторое время одумался и понял, что поделать ничего невозможно. Руководство аэропорта бьется изо всех сил, проблему скоро решат, рейсы возобновятся и нужно просто ждать.

Оглядевшись вокруг, я обнаружил, что аэропорт вокруг просторный, современный, народ подобрался самый пестрый и живописный, авиакомпании наперебой предлагают в компенсацию задержке бесплатные услуги, а сервис повсюду, заметьте, европейский. Так что, раз уж все равно опоздал к открытию мадридского фестиваля, то не будет большой беды провести в этом шумном месте несколько праздных часов.

«Приведу себя в порядок, а потом изрядно выпью и закушу,” — с удовольствием подумал я. И тотчас приступил к осуществлению плана. Пристроил кое–как в зале бизнес–класса свои вещи, сменил костюм на мягкий свитер. Побрился в парикмахерской, освежил лицо и волосы и почувствовал себя помолодевшим на двадцать лет.

Нашел свободное место в кафе, у стойки, рядом с окном, залепленным языками снега, под телевизором, передающим выпуск новостей СNN. Выпил раз, потом второй, просмотрел иностранную газету. Перекинулся парой английских слов с соседом справа от себя и окончательно пришел в хорошее расположение духа.

И уже стал подумывать о том, чем бы таким необычным побаловать себя из еды, как услышал за спиной страшно знакомый, чудесный голос. Тут я конечно «порывисто» обернулся — и, можете представить, кого увидел перед собой? Мою Татьяну.

Бакст сделал паузу, подчеркивая уникальность ситуации. А я откинулся на спинку стула и уставился на него с изумлением — я узнал знакомые с молодых лет фразы. Мало того, что финал Бакста явно заворачивал на давно проторенную в классической литературе дорожку, так теперь он попросту отдавал бессовестным плагиатом. Бакст бросил на меня короткий недовольный взгляд и продолжал:

— В первую секунду я даже слова не мог произнести, только таращился на нее радостно и с изумлением. А она — вот что значит женщина, — даже бровью не повела. «Сколько лет, сколько зим! — говорит. — Вот так встреча! Какими судьбами?» Причем, по глазам видно, что в самом деле рада, но говорит об этом как–то уж чересчур просто, будто ничего и не было между нами. И держится совсем не с той манерой, что прежде, а уверенно, светски, — и представьте, как–то даже насмешливо. А я — стыдно сказать — отчего–то смутился. Может быть, оттого, что Татьяна моя как–то удивительно расцвела, и по обращению видно, что вращается в самых высоких сферах. Соответственно и одета: просто, дорого и с безупречным вкусом. Я восхищенно припал к ее руке…

А она чуть отступает в сторону и как ни в чем ни бывало говорит: «Познакомьтесь, кстати, с моим мужем,” — и за ее плечом я замечаю средних лет иностранца, с необыкновенно благородным, открытым и мужественным лицом.

Она произносит постоянно звучащую в театральном мире Европы фамилию, и мужчина, выступив вперед, здоровается со мной доброжелательно и просто, глядя по–европейски приветливо и с искренней симпатией.

А я стою и таращусь на него самым неприличным образом. Ибо представьте себе уверенность и достоинство человека, за плечами которого несколько поколений достатка и социальной значимости, и при этом интеллигентность и мягкость самой высокой пробы, благородство и порядочность каждой мысли и каждого движения души…

«Вот тебе и раз!» — отчего–то думаю я и по стремительным взглядам, в которых разыгрывается целый диалог из безмолвных вопросов и ответов, в одно мгновение понимаю целую бездну о них: и мужественную силу его поздней любви, и безграничную надежду и доверие, которые невозможно обмануть, и нежное удивление утонченного европейца перед сильным самобытным цветком, выросшем на диком русском Востоке…

«Искренне рад познакомиться! — между тем говорит мужчина на приятнейшем европейском английском. — Много о вас слышал и видел ваши роли,” — и тут же смотрит на нее, сверяясь, этого ли она от него ожидает. И по ее озадаченному взгляду понимает, что она хочет поговорить со мной и что он будет мешать; с непринужденностью самой воспитанной он тут же выдумывает предлог, чтобы отойти и присоединиться к нам через полчаса во время ужина.

Наградой ему служит признательный взгляд. После чего Татьяна берет меня под руку и ведет какими–то переходами и тоннелями, и с притворным оживлением принимается расспрашивать о Москве, об общих знакомых и любимых местах, говорит, что следила за моими успехами и слышала о моей последней награде. А я иду и чувствую, что происходит что–то неправдоподобное, немыслимое. Вдруг разом, в одно мгновение, вспоминается все: и то лето, и нежные дождики, и, черт его знает, какие–то катания на лодках в парке культуры, и ее тело, и наши ночи… Я смотрю на нее, и не могу оторвать глаз…