Ужин в фестивальном городе N - [6]

Бакст умолк и в трагической задумчивости уставился на остывающий лангет. Потом, действуя, скорее, машинально, взял нож и вилку и начал есть.

— А дальше? — спросил кто–то из присутствующих.

— Дальше? — рассеянно переспросил Бакст. — А дальше ничего не было. Мы съездили в Новый Афон, и, нужно сказать, неудачно. Там сменились отдыхающие, и новая смена оказалась на удивление скучной. Не было ни одной мало–мальски интересной девчонки. А уж думать о каких–то афинских ночах было просто смешно.

Мы вернулись почти в сентябре, и сразу навалились какие–то дела — сейчас смешно вспомнить, что могло быть важнее того, чтобы вновь с ней встретиться. А когда я собрался позвонить, то вдруг сообразил, что прошло почти три месяца, и она уже, наверное, Бог знает что обо мне думает. Страшно разволновался и… и не позвонил. Уговорил себя, что теперь это уже неприлично, что она вряд ли придавала больше значение нашей связи и теперь, наверняка, уже забыла меня… Вот как–нибудь она придет в общежитие, мы встретимся, и тогда…

Но она в общежитие больше никогда не пришла…

Бакст умолк, и за столом воцарилось молчание.

Присутствующие занялись едой, каждый думая о чем–то своем, время от времени поглядывая на Бакста. Лирическая и интимная история, в твоем присутствии рассказанная о себе знаменитостью, всегда вызывает симпатию. Но кроме этого, у каждого оказалось о чем подумать. У кого о грустном, у кого о приятном.

Лично я думал о том, насколько Бакст сам верит в то, что рассказывает, в свою интерпретацию происходившего тогда. Насколько он верит, что та девочка разделяла его взгляд на происходящее, исповедовала любовь, свободную от условностей. Думал о том, что она, скорее всего, видела события того времени совсем по–другому.

Пытался ее представить… Глаза, волосы, низкий хрипловатый голос… Она, наверное, в самом деле любила того цепкого, напористого человека. Любила и чувствовала, чем все кончится в один прекрасный день… И мужественно встретила час, когда он ее безжалостно бросил, возможно, почувствовав, что отношения зашли слишком далеко и грозят стать обузой.

Я смотрел на сухое, собранное лицо Бакста. На жесткие складки в углах губ, на морщины возле глаз… Лицо, столь живое и привлекательное в кадре, сейчас, когда Бакст задумался и не контролировал его выражение, было жестким и неприятным. В нем угадывались следы постоянной борьбы, непростого пути к успеху.

Я подумал о том, что за все в жизни приходится платить. Что наверняка блестящая, успешная жизнь Бакста сплошь состояла из перепутий, когда нужно было выбрать одно из двух: или движение к цели или личное счастье, любовь, дружбу. Он безусловно был славным малым, тянулся к людям и искренне их любил, жадно перенимал от них все самое интересное, впитывал их черты, судьбы, характеры; к нему тянулись в ответ, он был душой компании, обаятельным и легким, — но до тех пор, пока его планида не требовала жертв. А когда требовала, когда кто–то или что–то начинал его связывать, мешал его движению вперед, он бывал безжалостен и груб.

А в итоге перед нами сидел знаменитый, удачливый, не бедный, но, совершенно очевидно, — одинокий человек… Сидел и с тоской вспоминал какую–то давнюю девочку, девочку из своей молодости… Вспоминал, как что–то удивительное и единственно важное…

А еще я снисходительно — признаюсь, снисходительно — подумал, что с сорокалетним Бакстом, победителем, звездой, почти гением, возраст играет те же шуточки, что и с обычными людьми: неожиданные ощущения неудовлетворенности, тоска по молодости, тоскливый холодок первых предчувствий старости и болезней…

Я огляделся по сторонам. Наши спутники ели, почти не переговариваясь между собой. Красивая Алена сидела, задумчиво вертя в руке стакан.

Бакст не обращал ни на кого внимания, чертя ножом какие–то узоры на лежащей на столе салфетке, одна бровь приподнята (по–мефистофельски), и что–то неуловимое в выражении его лица и в позе подсказывало, что это еще не конец рассказа, что это лишь пауза, после которой последует неожиданный финал.

Я вздохнул. Бакст, судя по всему, чувствовал, что его рассказ недостаточно сюжетен, что в нем слишком много прилагательных и слишком мало глаголов. И, очевидно, собирался придать рассказу завершенность и выпуклость, ввести эффектный ход.

Не нарушая красноречивой задумчивости, Бакст взялся за бутылку, невнимательно махнул ее донышком в сторону соседа справа и соседа слева, предлагая им выпить, не дождался ответа и налил только себе.

Он выпил, поморщившись, заел остатком лангета и затуманившимся взглядом обвел слушателей.

— И представляете, — как бы даже удивленно сказал он. — Эта старая история имела удивительное продолжение.

Я еще раз вздохнул.

— Выпало мне недавно под Новый год лететь в Мадрид по какому–то фестивальному делу, — продолжил Бакст. — Поездка случилась неожиданно, сломав все планы, к тому же в последний момент вышла досадная суматоха с визами и билетами, я все время спешил и все же опаздывал. Наконец все утряслось, я вылетел с пересадкой в Праге.

Но прилетев в Прагу в самый что ни на есть канун праздника, я, к своему изумлению, застаю там полную неразбериху — то ли забастовка авиадиспетчеров, то ли авария на взлетной полосе — ничего не понять.