Ужин моего таракана - [20]

Сосны колыхались, как иголки под магнитом, хоть и отчетливо ощущалось безветрие. Казалось, в небе колдовал невидимый факир, желающий пробудить природу ото сна.

Борис, тяжело вздохнув, принялся очищать полянку:

— Пойдем ко мне, ночь сегодня будет гнойная. Сегодня что–то случится.

Мне тогда очень понравились эта его фраза: «гнойная ночь». Она должна быть обязательно желтой… от яда и от луны, которые сидели во мне.

* * *

Ночь быстро налилась желтой лунной слизью, точно в космосе выдавили тугой гнойник. Тучи в черных коронах и с пугающим желтком в сердце, были насажены на вертел лунных лучей. Казалась, они медленно поворачиваются вокруг своей оси, словно в небе крутилось какое–то древнее, выползшее погреться в ночи зло. Его когти скребли по ставням дома, на крыльце которого я сидел.

Вокруг фонаря не вилось даже мошек.

В такую ночь всегда совершается что–нибудь страшное: лютует смиренный крестом, да загнанный в болото лесной бог, маньяк надевает клетчатую рубашку или ВИА Сливки выпускает новый сольный альбом.

— Большое зло случится, — покачал головой Борис, — очень большое.

— Война? — спросил я, — когда советские археологи вскрыли гробницу Тамерлана, то на следующий день началась война.

— Нет, не это, — отмахнулся Борис, и его сальные волосы тускло блеснули, — правило трех «Н». Ничего никуда никогда не уходит просто так. Если потревожить сильного человека, погребенного в земле, то высвободится часть энергии, которой он обладал при жизни, и которую унесло его тело в могилу. Поэтому любой археолог был свидетелем аномалий на раскопе, так как сила не растворяется в пустоте. Но я не об этом хотел тебе сказать. То, что мы сегодня сделали, неправильно. Это приведет к плохому. Мы могли обойтись без этого, но оказались слабее, чем есть.

Я равнодушно пожал плечам и, вторя мне, две огромные тучи, тянувшиеся по гербу звездного поля, начали втягиваться друг в друга. Небо пожирало само себя. Что оно потом выплюнет сюда, вниз?

— И что в этом такого плохого? Ты же знаешь меня. Я живу тем, что питаюсь отданными мне эмоциями. Для этого я и… подшучиваю над девушками. Все в жизни чем–то питается, я — эмоциями других людей. А ты?

Увы, в жизни разговоры совсем не такие красивые, как в интернете. Меня плющит от того, что я говорю какими–то банальностями, что я стал самим собой. Человеком, без заранее выученных декадентских цитат. В нашем мире я палочка без нуля, где оба этих слова имеют исключительно сексуальное значение, и образуют главный культ всеобщего поклонения: член.

Я пожалел, что не пью водку. Боря оприходовал уже целый бутыль, но не пьян, а сосредоточен. Другие две бутылки он убрал в погреб. Я не стал спрашивать зачем. На моей памяти он всегда прятал две бутылки водки в погреб, а одну выпивал. Я не знал, куда они потом деваются и для чего нужны шаману. У него, в отличие от бурятских собратьев по ремеслу, есть фермент, расщепляющий спиртовые соединения. Да и мухоморов он, не смотря на разговоры о них, почти не признает, хотя вреда от них явно меньше, чем от этиловых литров. Если честно, я считал Бориса простофилей. Человеком, живущим отрешенной бездумной жизнью. Он понемногу нахватался верхов, сошел с ума от пьянства, но в нем нет стержня, который указывает направление, как магнит в компасе. Даже у меня, трусливого слабака, имеется внутренний нуклиус. А у Бориса его нет. Живет для просто так. Отрежь ему бороду — ничего интересного не останется.

— Я питаюсь огненной водой, — Борю потихоньку начало накрывать, — но не бью же при этом стеклотару! И я не ненавижу борщ, прежде чем его съесть. Понимаешь?

— Видишь. От одной жертвы, мы вдвоем с тобой насытились, — вяло пошутил я, наблюдая за карнавалом в небе.

— Вода, выпав однажды на землю, испаряется, а потом снова орошает поля и луга. Всякое травоядное животное, глодающие ветки кустарника, когда–нибудь ляжет в землю и напитает своим телом травы. Так почему злой поступок, однажды пушенный в мир, не возвращается к своему хозяину?

Шаман помолчал:

— Один раз запустил, и крутится оно вечно. Поэтому предостерегаю тебя, старайся не делать так больше. Иначе можно напустить столько зла в мир, что хватит на всех людей! Мы утонем в нем, когда однажды оно выпадет с небес!

— Но я ведь умру с голоду.

Облака закрутились, подобно вихрю, всосали в себя черную мглу, и очистившаяся луна засияла проникновенно и мертво. Неведомая буря сошла с небес на землю и уже мела по долу невидимая поземка. Что–то кренилась, как матча терпящего бедствия корабля, хотя деревья оставались спокойными.

— Учись, — Борис качающимся пальцем показал на фонарь, — знаешь, почему насекомые не летят на его свет? Он не манит их, а сбивает. В этом виноват человек с вечным желанием все освещать, когда для мотылька всего два светила: солнце и луна. Вот они и путаются. Так и для человека: не надо выдумывать для него новых истин. Все заключено в нас самих: следуй за солнцем и луной, и не обращай внимания на такие вот фонари.

И он пустился в пляс, вздымая, как самолет крылья, свои руки. Он не то, чтобы плясал, а его била какая–то танцевальная дрожь: порой хрустящая, отчего тело замирало в ломаной линии, но чаще плавная, точно шаман преодолевал сильное течение. Его глаза были закрыты, и он кружился по одному ему ведомому месту силы, стараясь вплести свое тело в то буйство, которое творилось вокруг.