«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе - [18]

.

Нибур обращался к традиции религиозного активизма, которая восходит к самим истокам христианства и раннему контексту революционной борьбы против римской оккупации Израиля. В Новом Завете упоминается, что по крайней мере двое из учеников Иисуса принадлежали к зелотам – иудейским бунтовщикам. Считалось ли движение Иисуса антиправительственным – вопрос по-прежнему дискуссионный, однако же в Новом Завете ясно говорится, что римские власти признали его виновным в подстрекальстве к мятежу, за что и казнили[55].

Поддерживал ли Иисус насильственное свержение римской оккупации, неясно, и споры относительно того, может ли христианство одобрять насилие, ведутся в церкви испокон веков. Одни говорят, что христиане должны следовать преподанному Иисусом образцу самоотверженной любви, «любить врагов своих, благословлять проклинающих вас, благотворить ненавидящим вас и молиться за обижающих и гонящих вас» (Мф 5:44). Аргументами в пользу обратного служат известный случай с изгнанием торгующих из храма и загадочные фразы вроде мрачного пророчества: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф 10:34, также Лк 12:51–52). По утверждениям ранних христианских богословов, в том числе Тертуллиана и Оригена, христиане твердо воздерживались от того, чтобы отнимать жизнь, – и в соответствии с этим отказывались, например, служить в римской армии. Первые христиане были, таким образом, пацифистами.

Когда в IV веке н. э. христианство получило статус государственной религии, видные церковные деятели стали отвергать пацифизм и продвигать доктрину справедливой войны – впервые эту идею предложил Цицерон, и ее же потом развивали Амвросий Медиоланский и блаженный Августин[56]. Заключается же она в допустимости применения военной силы при определенных условиях, включая соотносительность (если она может спасти больше жизней, чем будет потеряно) и легитимность (применение силы лишь с одобрения официального авторитета). Из-за злоупотребления этим концептом, приведшего к военным авантюрам и жестоким гонениям на еретиков и прочих инакомыслящих, уже в XIII столетии Фома Аквинский настойчиво утверждал, что война неизменно греховна вне зависимости от того, что иногда и ведется за правое дело. Примечательно, что теория справедливой войны до сих пор остается краеугольным камнем христианского представления о том, допустимо ли моральное насилие[57], а некоторые современные христианские мыслители задействуют ее в рамках теологии освобождения и заявляют, что церкви необходимо поддержать «справедливую революцию»[58].

Рейнгольд Нибур продемонстрировал актуальность этой теории применительно к общественным конфликтам XX века, увязав ее основную идею с «долгом» христианина построить справедливое общество. «Реалистически», с его точки зрения, глядя на мир, Нибур пришел к выводу, что для борьбы с социальной несправедливостью, особенно в ситуации подавления со стороны корпораций и государства, моральных увещеваний недостаточно. Именно поэтому, как он пишет в своем ключевом эссе «Почему христианская церковь не исповедует пацифизм», иногда приходится отказаться от ненасилия в пользу силового решения[59]. Исходя из августиновской трактовки первородного греха, Нибур заявлял, что выкорчевать зло и неправду в нашем греховном мире иногда можно лишь праведной силой и что малые стратегические акты насилия порою нужны, чтобы предотвратить большее насилие и несправедливость. В ситуациях, когда нужно прибегнуть к насилию, пишет Нибур, его следует использовать осмотрительно, ловко и точно – совсем как хирург использует скальпель[60].

Однако же наряду с теорией справедливой войны в христианском наследии есть и другие, менее популярные образцы религиозного насилия: например, инквизиция и Крестовые походы. Инквизиция XIII столетия была попыткой средневековой церкви искоренить ересь, для чего обвиняемых пытали, а осужденных отправляли на костер. Уже в XV веке испанская инквизиция охотилась прежде всего на крестившихся евреев и мусульман, чье обращение вроде как было неискренним; обыденными элементами духовных испытаний служили опять-таки пытки и смерть. Девять Крестовых походов, эпоха которых началась в 1095 году, когда папа римский Урбан II призвал христиан всего мира отвоевать захваченный мусульманами Храм Гроба Господня в Иерусалиме, и закончилась спустя триста лет, велись под звуки боевого клича «Deus vult!» («Этого хочет Бог!»). Продвигаясь по Европе к Святой земле, крестоносцы увлекали всех бедных и отчаявшихся в свое донкихотское предприятие, не принесшее сколько-нибудь устойчивых военных успехов, но стоившее жизни тысячам совершенно ни в чем не повинных мусульман и евреев. В наши дни память об этих трагических событиях христианской истории сохранилась в эпитете «крестоносец», как называют любого проявляющего излишний фанатизм.

Одухотворенное рвение борцов с абортами вроде преподобного Майкла Брея, которые в борьбе с врачами и их защитниками – то есть светскими властями – не чураются даже насилия, и вправду напоминает о крестоносцах. Однако же Брей опирался не на историю Крестовых походов, а на этический аргумент Нибура и образец христианской жертвенности Бонхёффера с его заговором против фюрера. Именно благодаря этим современным либеральным христианам – апологетам праведного насилия – у Брея создалось впечатление, что его собственные попытки добиться социальных перемен путем насилия теологически обоснованы.