Уж замуж невтерпеж - [35]

– Не бойся, девочка, – вдруг сказал Балашов и сел рядом. – Не бойся. Я здоровый, сильный, у меня есть оружие, я что-нибудь придумаю.

Он сказал это как тот Балашов, который был мне нужен.

Он встал и выстрелил в дверь. Пуля, отрикошетив от металла, просвистела у моего виска. Я упала ничком на ступеньки и крикнула этому борову:

– Ты опять палишь в потолок!

– В замок! – на полном серьезе поправил он.

– Тьфу! – заорала я. – Не бойся девочка! Мы что-нибудь придумаем! Ты чуть меня не убил!

– Ну извини, – сказал Балашов и сел рядом со мной.

– Сколько патронов у тебя осталось? – как заправский боевик спросила я.

– Не знаю, – ответил здоровый сильный мужик с оружием.

– Ну и ладненько. Не бойся, дяденька, я умная, ловкая, сильная, я спортом занималась, у меня есть дохленький фонарик и ты с оружием, я что-нибудь придумаю!

– Знаешь, – вдруг сказал Балашов, – я в детстве очень боялся темноты. Не темноты, а ... темноты.

– Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Да. Как-то в детстве, перед Новым годом, я переболел гриппом. Родители меня потом долго кутали и пугали каким-то осложнением. Я не понимал, что это такое, но догадывался, что что-то очень страшное, раз все об этом столько говорят и так этого боятся. На каникулы меня отвезли в деревню, к бабке. Там были свои порядки: в четыре утра бабка топила печку, заваривала какие-то немыслимые чаи на травах, а малиновое варенье у нее из банок не выливалось – выковыривалось. Такое густое, и сумасшедше вкусное. А еще на ночь она всегда закрывала ставни. Они запечатывали окна наглухо, снаружи не проникало никакого света, даже утром. Я проснулся как-то под утро и чуть не умер от страха. Понял, вот оно – «осложнение»! Я ослеп. Потому что так темно не бывает, все равно хоть что-то в темноте видно: контуры, тени. А тут – равномерный черный занавес. Я заорал: «Баба, у меня осложнение! Я ослеп!»

Бабка прибежала, засмеялась и сказала: «Это ставни, дурачок!», но я не поверил и успел разрыдаться, пока она нащупала выключатель и включила старую настольную лампу.

Балашов нащупал мою руку, взял за локоть, и мне показалось, что он до сих пор боится темноты. Боится «осложнения».

Мы постояли молча, прислушиваясь, что происходит за дверью. Там ничего не происходило. Во всяком случае, до нас не доносилось ни звука. У меня сложилось мнение, что наш противник маленький, легкий, бесшумный и практически бестелесный. Как лист бумаги. И от этого неуловимый.

– А я в детстве не боялась темноты, – шепотом сказала я. – Больше всего на свете я боялась покойников. Причем, не только покойников, но всей этой похоронной атрибутики: венков, гробов, ритуальных машин, длинных процессий. Помнишь, раньше хоронили с жуткой музыкой? Стоило мне услышать доносящиеся издалека звуки похоронного марша, я затыкала уши и забивалась в дальний угол под кровать. Я никогда не могла себя заставить посмотреть на мертвеца.

– И как ты избавилась от своего страха?

– Я от него не избавилась, – сказала я, и поняла, что сказала неправду.

Балашов тоже понял, отпустил мой локоть, и доверие, возникшее между нами, убежало, мелькнув коротким хвостом.

Мы опять послушали тишину. Тишина была гробовая, темень могильная. С каждой секундой это сочетание становилось все более невыносимым.

– Ты обещал что-нибудь придумать! – крикнула я, чтобы разогнать тишину.

– Это ты обещала, – усмехнулся Балашов. – И даже упомянула свое спортивное прошлое.

– Упомянула. Не на тебя же рассчитывать. Только кретин будет стрелять в железную дверь.

– Только кретин, – повторил он.

Меня взбесила его покорность.

Слабак. Тюфяк. Не он. Точно не он.

– Только кретин женится на кукле, не догадываясь, что она беременная и хочет порешать свои проблемы за его деньги.

Я подождала, когда он залепит мне пощечину, но он не залепил. Он задышал часто, и в этой тишине мне показалось, что я слышу как кровь запульсировала в его висках.

– Я всегда знал, что Эля не моя дочь, – тихо сказал он. – И знал, что весь город об этом говорит. Только на город мне плевать. Мне даже плевать на то, кто на самом деле является отцом моего ребенка. – Он так и сказал « отцом моего ребенка». – Если Кире удобнее было считать, что я не знаю правды, я решил – пусть считает. Так лучше для всех. Для Киры, для меня, для Эли. Для семьи так лучше. Неужели холодному обывательскому носу, который суется во все чужие дела, этого не понять?

Вопрос был явно ко мне. Я хотела поправить его, что нос не холодный, а любопытный, но промолчала. Пусть будет холодный.

– Вы не представляете, – «вы», это наверное мы, обыватели, – что такое ... – он замолчал.

– Любовь? – подсказал обыватель в моем лице.

– Да называй это как хочешь! Хоть геморрой. Плевать. Это когда смотришь на человека и понимаешь – этому человеку в отношении тебя позволено абсолютно все. Капризничать, наказывать, врать, обижать и обижаться, прощать или не прощать, притворяться. Это позволено только ему. Ей. Никому нельзя, а ей можно. Разве это трудно понять? Ты не представляешь, какая она была – Кира. Как цветок – нежный, заморский. Она ничего не могла сама. Даже откинуть кресло в самолете. Даже пристегнуть ремень. Она была не такая как все. Теперь бабы все могут – водить машины, зарабатывать деньги, ... спускаться по отвесной стене. Она не такая. Она слабая, беспомощная и беззащитная. В простой, совсем дешевой одежде, сережки – нелепая бижутерия. Ей была нужна забота. Ей были нужны деньги. Она бы пропала, ее бы растоптали. То, что она беременна и хочет как-то пристроиться, устроить будущее своего ребенка, я сразу понял. Не знаю – как. Понял. Только что в этом плохого? Ну что в этом плохого? То, что она беременна, было фантастически, восхитительно здорово! В этом была тайна. Я ее ни о чем не спрашивал. Зачем разрушать красивую, добрую тайну? Многим этого не понять.