Узбекские повести - [7]

В те дни, когда слонялся по улицам без призора, я совершил много худого, сам того не ведая. Были и девушки, которые прошли через мои руки. Однако в отношениях с темноглазыми дойти до «ахов» и «охов» — было чуждым для таких, как мы. Мы смеялись над воздыхателями. Ну, а теперь? Что за беда подстерегала меня? Не видев, не зная ее, строить на песке воздушные замки! Или в этом виноваты расплывчатые грезы человека, лежащего на смертном одре!..

— Слушай-ка, моя славная! Калдыргоч[1], говорю!.. — это был знакомый голос Бекташа Атахановича.

— Слушаю, профессор! — нежные переливы голоса не оставили сомнения — это ее смех пленил меня. Значит, ее имя — Калдыргоч. Смех — словно журчанье прозрачного родника. А зовут Калдыргоч, скажите!.. И тотчас мне представилась птаха, что, расправив крылья в голубых небесах, несется быстрее ветра. Ладно, смех ее сладостен, как жизнь, голос ее нежнее легкого ветерка, имя ее — сама песня, но какова же она сама — ее стать, ее глаза, ее брови? Умница, должно быть, и нравом весела, как горный ручеек… Подобные мысли не давали мне покоя, тянули меня в сторону окна: подымайся, взгляни разочек наконец!

«Постой-ка, — сознанье металось, как жеребенок на привязи», — как ее окликнул Бекташ Атаханович? «Слушай-ка, моя славная! Калдыргоч, говорю!..» Ни к посторонней, ни к жене он, наверное, так не обратился бы. Может, дочь его? Да, наверное, дочь. Тогда — почему же Калдыргоч ответила: «Слушаю, профессор!»? Так дочь не ответит».

Шли дни, и я начал постепенно возвращаться к жизни. Поднялся на ноги, стал выходить на санаторские аллеи. Бекташ Атаханович и Любовь Николаевна были вне себя от радости. Будто бы и впрямь помогли их лекарства и врачевание. А все мои помыслы были заняты одним желанием: услышать смех Калдыргоч, увидеть то резвую, то тихую ее походку, дышать тем воздухом, что и она. Она, конечно, ни о чем не ведала, и было бы не удивительно, если бы даже пренебрегла существом, как я, шафранно-желтым, хилым, словно трава, выросшая в тени.

По мере того, как незаметно я наблюдал за Калдыргоч, росли мое удивление и любовь, множилось число неразгаданных загадок: она любила бродить в одиночестве, сидеть, подолгу глядя на что-либо, особенно на цветы, читать запоем. Иногда казалось, что она не может вдосталь насмеяться, а иногда — надолго погружалась в раздумья. И постоянно куда-то исчезала. Наконец я узнал, что Калдыргоч — художница: я увидел, как, вскинув на плечо свой мольберт, она отправилась на этюды.

В один из живительных дней этой весны я поднялся с постели, ощущая особенную бодрость. Когда, наскоро позавтракав, я спустился в аллею, в отдаленье мелькнула фигурка Калдыргоч, которая в легоньком платьице, с мольбертом в руках направлялась в сторону гор. Очертя голову я бросился следом за девушкой. Путь был долгим. Наконец Калдыргоч остановилась в тени густого вяза, разместила мольберт, перебрала тюбики красок, вынутых из этюдника, и, обратив глаза к вершине горы, взялась за кисть. Я же расположился в значительном отдалении от Калдыргоч, опасаясь, что она не помилует меня, коли увидит.

Если не считать одинокого клочка черной тучи, кочующего на горизонте, словно заблудившийся верблюжонок, небо было совершенно чистым, все вокруг замерло в дремотной тишине. Прохладный ветерок, веющий над зеленым лугом, украшенным белыми, желтыми, розовыми цветами, звон кузнечиков и гуденье пчел — все словно бы торопилось занести в свои скрижали умиротворенность природы. Боясь раскашляться, я прикрыл рот носовым платком. О, если б не было конца этим мгновениям, если бы не прерывались раздумья девушки, погруженной в мечтания! Да и сама она представлялась мне несравненным произведением искусства. К сожалению, из-за большого расстояния я не мог видеть ее глаз.

Вдруг, совершенно неожиданно, прокатилось рокотание грома, сверкнула молния, и хлынул ливень. Давешний клочок черной тучи, разбухшей и грозной, с целым караваном своих собратьев напомнил о себе. Верно говорят, что в горах погода изменчива. Калдыргоч, кинувшись, как вспугнутая лань, под защиту дерева, обернулась в мою сторону, жестами словно призывая меня. Значит, все-таки уловила мои шаги. И знала о моем присутствии.

И только поднялся на ноги, как глаза мои ослепил заостренный пламень ударившей с треском молнии, налетевший порыв ветра подхватил и швырнул меня на землю. Снова вскочив на ноги, я не поверил своим глазам: от вяза осталась лишь расщепленная часть ствола метра в два высотой.

Ярость грозы растерзала и сорвала с Калдыргоч всю верхнюю одежду, волосы спутались на ветру, тело омывал дождь. Подойти к ней я не решался. Но и стоять смотреть — не было сил: меня колотила мелкая дрожь, зуб не попадал на зуб. Я бросился ничком на землю и охватил руками голову. Через некоторое время я вдруг заметил, что Калдыргоч тихо, как горная серна, стоит надо мной. В глазах ее (о господи, глаза ее светили точно звезды) металось пламя ужаса и мольбы. Поднявшись рывком, я снял с себя одежду и, не глядя, протянул ей.

Пустились в путь. Слова были излишни. Шли, не отрывая глаз от земли. В аллее санатория, на развилке дорожек молча расстались. Едва ступив в палату, я наткнулся на Любовь Николаевну.