Узбекские повести - [16]

Глядя вслед уезжающей машине, я почему-то вспомнил песню, которую любил напевать Рамазан: «Будь счастливой, моя Зухрахон, коль тебя разлучат со мной…»

— Твой друг — круглый дурак, — сказал мне коллега-журналист, присутствовавший вместе со мной на суде, когда мы возвращались домой. — Сам себя усадил за решетку. Ну, прямо чеховский «злоумышленник». А я читал когда-то — и не верил, что такие люди бывают в жизни…

Весь вечер я прождал у себя отца и брата Рамазана: вероятно, они обиделись на меня или, расстроенные приговором, сразу уехали в Байсун. Словом, они ко мне не пришли.

Прошло полгода с тех пор, а у меня кошки на сердце скребли — хожу или сижу, на работе нахожусь или дома — грызет меня что-то внутри: не выручил друга!.. Злюсь на себя. Ругаю Рамазана. Ругаю, а самому хочется его увидеть. Чувствую себя виноватым перед ним. Верно, он мне надоедал. Из-за него я попадал в разные истории. Может, он плут, мошенник и спекулянт, но все равно он мне друг! А теперь сидит в тюрьме… И даже не знаю, как он там. За это время я получил от него три письма, точнее три записки. В каждой из них было всего одно только слово: «Чантриморэ!..» И все!

«Чантриморэ!» — значит все в порядке. Чантриморэ… Каламакаторэ… Шады-глухой… Сказки нашего детства… Радость и веселье. Жил он возле нашей школы. Когда б ни повстречался, всегда улыбается. Мы, мальчишки, часто дразнили его (все равно не слышит!), а он улыбается. Круглый год он ходил, закутав шею теплым платком и натянув на голову ушанку. Вечерами он усаживался на супе возле своей калитки и, закрыв глаза, покачивался из стороны в сторону, словно в такт мелодии, которую себе напевал. Временами кричал вслед кому-нибудь из прохожих: «Чантриморэ!» — и если ему отвечали тем же, он выкрикивал: «Каламакаторэ!»

Дом его стоял в конце узкой, с покосившимися дувалами улочки. Холодными зимними днями, когда ударяли сухие морозы, мы с мальчишками заливали эту улочку водой, превращая ее в сплошной каток, а сами поджидали, спрятавшись за дувал, возвращения Шады-глухого с работы. Он, не торопясь, шел домой, не глядя себе под ноги, ступал на скользкое зеркало льда и в тот же миг, поскользнувшись, летел вверх тормашками. Ушанка слетала с его головы, а сам он подкатывал прямо к своей калитке. Из-за забора доносились наши радостные крики: «Чантриморэ!.. Каламакаторэ!..» Шады-глухой с трудом вставал на ноги, смешно переваливаясь с боку на бок, возвращался за своей ушанкой. Потом, смешно тараща глаза, грозил нам пальцем и уходил домой. Спустя какое-то время он появлялся, набрав в полы своего халата яблоки, и, выложив их горкой прямо посреди улицы на снегу, снова исчезал за калиткой. Мы, осторожно оглядываясь, по одному подкрадывались к этой кучке и, схватив каждый по яблоку, разбегались в разные стороны с криками «Чантриморэ!» А Шады-глухой, высунувшись из калитки, вторил нам вслед: «Каламакаторэ!»

И каждую зиму было так. Всякий раз мы заливали каток. Шады-глухой, зная об этом, неизменно все-таки растягивался на скользком льду, вставая, грозил нам пальцем, а потом угощал яблоками из своего сада. И это повторялось каждую зиму! Мы знали, что у него нет детей и что живет он вдвоем с женой в этом доме с большим яблоневым садом…

Но вот как-то раз на работе у меня зазвонил телефон, и чей-то голос попросил спуститься вниз. «Кто это?» — спросил я раздраженно и в ответ услышал волнующее, знакомое слово: «Чантриморэ!» Сердце заколотилось у меня в груди. Вернулся! Слава богу! Но каким образом? Когда?

Быстро спустился — напротив редакции, на противоположной стороне улицы, стоял улыбаясь Рамазан. Он слегка изменился. Глаза ввалились, лицо осунулось. Вид небрежный — брюки и рубашка мятые.

— Ну?! — сказал я взволнованно.

— Вот, приехал.

— Как? Отпустили? Досрочно? Вроде срок еще не вышел!..

— Бежал, приятель. Тебя захотелось увидеть, — раскрыв объятья, он пошел ко мне навстречу.

— Бежал!.. — честно сказать, я поверил: чего только не дождешься от Рамазана! Поверил — и попятился назад. — Убирайся с моих глаз! — закричал я на него. — Видеть тебя не хочу! Оставь, пожалуйста, меня в покое!..

— И это ты так встречаешь друга, вернувшегося из заключения?

Выяснилось: дело пересмотрели и дали год условно с отбыванием обязательной трудовой повинности. До истечения срока он должен был работать на кирпичном заводе, что находился недалеко от города.

— Оправдали меня, приятель, оправдали, — все повторял он радостно. — Да и не виноват я вовсе.

— Как это ты не виноват? Объясни, пожалуйста. Безвинных не сажают!

— Но меня же посадили!.. В этом-то вся штука. — Рамазан высыпал на ладонь щепотку наса и ловко закинул под язык. Он здорово изменился не только внешне — как-то посерьезнел, раньше я этого за ним не замечал. Выплюнув табак, он облегченно вздохнул и, махнув рукой, сказал: — Да что с тобой говорить, все равно бесполезно. Ведь не поверишь. Потом как-нибудь я тебе обо всем расскажу. Но ты все же прав: невиновных людей не сажают. Вина!.. Вина есть — у кого ее нет, приятель? Вот эти, что с важным видом ходят вокруг нас, думаешь, чистенькие?

Рамазан в тот день заночевал у меня, а наутро отправился на работу. Работал укладчиком: надо складывать штабелями только что изготовленные кирпичи — устаешь, кожа на ладонях покрывается волдырями и лопается. Раз в месяц ему полагался выходной. В день отдыха он приезжал в город, по старой привычке гулял, пока не проматывал всех денег и, как всегда, на обратную дорогу выпрашивал у меня.