Уютная душа - [4]

— А где все? — спросил он. — Я хотел поговорить со старшей сестрой, но никого на рабочем месте не обнаружил. Куда же они исчезли, Таня?

— Так распродажа сегодня!

— А… — Примерно раз в месяц предприимчивые ребята, мотающиеся в Финляндию, устраивали базар в фойе клиники. Продавали мартини, кофе, чистящие средства и одежду финского происхождения по приемлемым ценам. Иногда Миллер, если попадал на распродажу, тоже что-то покупал, но, как правило, никто не удосуживался сообщить ему, что приехали «челноки» и пора заняться шопингом. — Почему же вы не пошли?

— Как на грех уже сделала все покупки.

Миллер вздохнул. Он был прав: милые медсестры точно решили сделать из новенькой козу отпущения. Умотали на распродажу, отправили ее одну за растворами, хотя в одиночку очень тяжело тащить огромную каталку. И расставлять банки вдвоем гораздо удобнее — одна подает, другая ставит. «Решили отомстить ей за то, что она такая хорошая сестра? И за то, что я ее похвалил? Да, раньше я никого не хвалил, так и не за что было. А ну их всех к черту, пусть видят!»

И Миллер принялся подавать Тане Усовой банки с растворами.

— Ой, нет! — замахала она руками. — Не трудитесь!

— Что вы, какой труд!

— Дмитрий Дмитриевич, идите отдыхайте. Намаялись на операции.

— А вы? Вы же стояли рядом со мной.

Таня засмеялась:

— Сравнили мою работу и вашу! Мое дело маленькое — иглодержатели заряжать, а у вас такое нервное напряжение! Ведь жизнь человека от вас зависит, шутка ли?

— Странно, что вы это понимаете. Обычно наши сестры думают, что я оперирую исключительно ради собственного развлечения и на операции трудятся только они, а я получаю удовольствие.

— Как можно? Идите, Дмитрий Дмитриевич, отдыхайте, — повторила она. — Сейчас девочки вернутся, и мы тут за пять минут справимся.

Что ж, он попрощался и ушел, жалея, что люди, ценящие чужой труд больше, чем свой собственный, встречаются так редко.

В конце недели у Миллера было много дел в городе, и в пятницу он приехал в клинику только после обеда. Здороваясь с ним и принимая у него плащ и зонтик, молодая гардеробщица вдруг захихикала. Дмитрий Дмитриевич надменно шевельнул бровью, обернулся к зеркалу причесаться, и тут ему стала ясна причина ее веселья.

Его собственный большой фотопортрет, уже несколько лет висевший в холле клиники, был безнадежно испорчен. Неизвестный художник внес коррективы в мужественный облик профессора.

Миллер подошел ближе. Его персону снабдили лихо закрученными кавалерийскими усами, ленинской эспаньолкой, парочкой страшных зубов, торчащих изо рта, искривленного в гнуснейшей ухмылке, а также небольшими рожками. В качестве завершающего штриха пририсовали шкиперскую трубку.

Гардеробщица удостоилась редкого зрелища — она увидела, как надменный профессор смеется, глядя на свой изуродованный портрет.

А ему действительно было весело. Когда администрация вывешивала в холле его физиономию для придания большего престижа их скромному заведению, он яростно сопротивлялся, но в конце концов покорился и позволил использовать себя в рекламных целях. Однако при каждом взгляде на свой портрет в парадном костюме Миллеру казалось, что для полноты картины в холле не хватает еловых веток, черных муаровых лент и гроба с его собственным телом. Теперь это ощущение исчезло.

Подмигнув оторопевшей гардеробщице, профессор причесался несколькими энергичными движениями и отправился в отделение.

Миллера в коллективе уважали, но не любили. Такое сочетание встречается редко, на порядок реже, чем обратное, но с Дмитрием Дмитриевичем дело обстояло именно так. Он был превосходным хирургом, талантливым ученым, честным человеком. Не интриговал, не добивался повышения, и казалось, что роль второго профессора на кафедре нейрохирургии вполне его устраивает. На работе он проводил львиную долю своего времени, никогда не отказывал в помощи коллегам, часто выручал проштрафившихся докторов на ЛКК, но за десять лет работы в клинике ни с кем не подружился.

Эта странность легко объяснялась бы завистью менее успешных коллег, а также исконно русским недоверием к честным людям, если бы не одно обстоятельство — Миллера не любили и женщины, хоть он был молод, очень хорош собой и свободен.

Такое отношение слабого пола к красивому высокому мужчине с широкими плечами и стройными ногами не укладывалось в привычную картину мира. Но факт оставался фактом. Сотрудницы больницы, дамы за сорок, смотрели на Миллера с презрением и величали его Печориным недоделанным и Чайльд Гарольдом, а дамы помоложе, не столь перегруженные изучением классической литературы в школе, попросту называли его «фашистом». Отчасти этому способствовала классическая арийская внешность молодого профессора.

Миллер знал об этой нелестной кличке и даже считал, что заслужил ее, ибо не ведал по отношению к подчиненным ни жалости, ни сострадания. «Так лучше для дела», — всякий раз говорил он себе, когда начинал думать о том, что существует в полной психологической изоляции от коллег. Он был абсолютно убежден, что дружба на работе или, не дай Бог, роман ни к чему хорошему привести не может. Ведь рано или поздно друг или любовница начнут считать, что неформальные отношения дают право на поблажки, и тогда придется или самому исполнять их обязанности, или мириться с нарушениями трудовой дисциплины.