Уйма - [3]

— Надо же! — вслух возмутился Анапест, и попытался запустить двигатель. Стартер взвизгнул. Но вскоре из оптимиста превратился в нытика. Подняв стёкла, поэт расслабился, полагая, что старый карбюратор перенасытился некачественным бензином. А значит, ничего не остаётся, как подождать. Похоже, он забылся. И из этого оцепенения его вывела струйка пота, побежавшая по спине.

— Ну, вот и я! — раздался голос.

Открылась дверка.

Пассажирка плюхнулась, но на этот раз на задний диванчик. Анапест вновь ощутил всё тот же армат и облегчительную прохладу.

— Дальше куда? — спросил.

— Туда, — ответила она и указала на деревню.

Мотор завёлся сразу же, едва Анапест придавил рычажок стартера.

— Все погибли?

— Как водится, — ответила она.

— Значит, опускать стёкла не будем.

— Не рекомендую, но совсем по другой причине.

— Жарынь…

— Иначе нельзя, — ответила и добавила. — А зовут меня Эля.

— Куда мы с тобой, Эля, всё–таки едем?

— Мы не едем. Мы уезжаем. К морю. А вернее — за море.

— Море — это хорошо. Только море совсем в другой стороне.

— Значит, поворачивай!

У самой воды на золотом пляже змеился достархан, уставленный яствами. Сверкали овощи и фрукты, дымились горячие блюда. Истекали ароматом оранжевые горы плова. Сочились пряным жиром шашлыки из баранины и севрюжины.

Густо торчали бутылки с удлинёнными горлышками и пузатые коротышки тёмно–зелёного стекла, коричневого тоже, фиолетового, белого…о последнем можно было судить лишь по тем бутылкам, из которых уже отлито было содержимое. Голые, совершенно обнажённые люди спокойно ходили по раскалённому песку босиком. Женщины цвета ореховой скорлупы и плохо загорелые — цвета варёной креветки. Такие же мужчины. Просто незагорелые — бледнотелые: сидели, возлежали у безногих столов. А то и просто дощатых настилов, кое–где покрытых, чем пришлось: скатертью, клеёнкой, просто мешковиной… Ели, пили, пели нестройно, орали, матерились, переговаривались, беседовали… Одни отпадали, насытившиеся. Другие подходили… Одни — из воды, омытые солёной влагой. Другие, прежде чем прикоснуться к яствам, окунали руки в некую жидкость и, чиркнув зажигалкой или спичкой, воспламенялись до запястий. Так вот огнём пытались обезопаситься от вездесущей заразы. То было зрелище сна, картина сюрреалиста.

— Что? — уставилась на поэта Эля.

— Мне кажется мы на пляже сумасшедших нудистов.

— На что это похоже ещё?

— На что–то страшно знакомое.

— Неужели так и не вспомнишь? — в голосе Эли слышалось разочарование.

— Как только им не больно? Ведь песок сейчас пострашнее кипятка.

— Теперь нет.

— Но так ведь и кожу можно сжечь.

— Они давно без кожи.

— Сомневаюсь.

— Попробуй! Это, в самом деле, не больно, — усмехнулась Эля и впилась маленьким ртом в прихваченное со стола пунцовое шафранное яблочко.

— Обойдусь!

— Обойти это невозможно.

— Помою руки уксусом. В багажнике хороший запас. Когда–то покупал рыбу мариновать. Надолго хватит.

— На сколько же?

— На месяц, если мыть один раз в день.

— А потом ни к чему не прикасаться.

— Поесть один раз в день вполне достаточно.

— Любишь рыбу?

— Могу только рыбой питаться.

— Не надоест?

— Через месяц эпидемия кончится. Не вечная же она.

— Для многих она уже кончилась, — Эля оглянулась на достархан.

— Ты имеешь в виду преставившихся.

— Ты хочешь отсюда выбраться?

— Я хочу выбраться отсюда, убраться с этого пляжа.

— Выбраться от слова выбор. Убраться от слова убирать. Первое — твоё. Второе — моё. Ты сделал выбор. А я ещё не убрала… не убралась… не прибрала… — она смеялась губами, глазами, плечами, грудями, пупком, просвечивающими сквозь ткань, — Но я скоро управлюсь. Скоро всё кончится. Давай. Подкрепимся!

— Давай линять отсюда, — сказал он.

— Ты боишься?

— Брезгаю.

— Вон сколько не распочатых бутылок, нетронутых плодов. Выпьем, закусим…

— Закусывать!?

— Да не бойся ты! Я знаю. Ничего не будет. Это мой пир…

— Пир? Твой?

— Я угощаю всех, кто хочет.

— Да кто ты такая? Богачка?

— Я состоятельная дама. Что в этом странного?

— То, что ты слишком молода для таких растрат.

— Для утрат, выходит вполне подходящая. Для затрат слишком?

— Сколько же надо иметь, чтобы так расточительствовать?

— Не иметь, а давать.

— Давать?

— Пиры дают.

— Но откуда у тебя…

— Люди умирают. Деньги остаются. У богатых большущие деньги…

— Ты хочешь сказать…

— Умирая, они всё завещают мне.

— Почему именно тебе?

— Долги отдают.

— Понял. У тебя состоятельные родственники.

— Скорее, бедные. Даже, я бы сказал, нищие. Но бывают исключения. Здесь вот всё бедняки.

— Надоело! — взорвался поэт, — Бывай! — он рванулся к машине и тут же почувствовал, как зыбучий огонь песка пропёк кожу ботинок. — Я поехал.

— Куда ты?

— У меня тут неподалёку дом. Я родился там. Жил в нём всё детство…

— Тебя там ждут?

— Увы! Там давно никого…

— Значит, там никто не будет нас отвлекать. Это я к тому, что мы могли бы туда вдвоём отправиться.

— Ты хочешь со мной?

— Супружница не нагрянет?

— Милазина за границей. Уехала по путёвке.

— Повезло ей. Избегла. Ну что, едем к тебе? — Эля выхватила со стола несколько длинных бутылок темного стекла.

Он сделал то же самое.

— Пригодится! — одобрила Эля. — А что на закуску?

— Рыба.

— Я её не люблю.

Эля вернулась к столам. Загрузила подол алыми яблоками, пунцовыми перцами, малиновыми помидорами и еще какими–то овощами и фруктами цвета крови.