Увидеть звёзды - [59]

Мы с ним никогда не обсуждали возможность появления ребенка. То есть, конечно, обсуждали, но теоретически. Харви как-то спросил, будут ли и мои дети слепыми. Я сказала, что да, такое может случиться, если меня угораздит влюбиться в носителя (хоть он об этом и не знает) возбудителя амавроза Лебера, но вероятность слепоты — один на двести. И хотя мой ребенок точно тоже будет носителем, вовсе не обязательно, что он будет слеп.

Харви умер в тридцать три года, мне было двадцать семь. С детьми пока можно было и подождать. Зарабатывал он хорошо, но профессия у него была опасная. И к тому же часто уезжал из дома. Едва ли он мог представить себя в роли отца и вряд ли этого хотел. Я слепая. Родители мои умерли. Его мать, овдовев, снова уехала в Канаду. Моя сестра в Эдинбурге, это в ста с лишним милях от Абердина. Друзей заводить мне всегда сложно, своего круга знакомых у меня не было, только случайные и не очень-то длительные дружбы с женами нефтяников, с той же Ивонной. Но и жены нефтяников предпочитали более комфортное общение, с женщинами, которые могут видеть.

Харви никогда не спрашивал, хочу ли я детей, сама я тоже никогда ему не говорила, что хочу. Мне казалось, что не хочу. Но потом я поняла, что это неправда. Просто я не спрашивала себя об этом. Харви считал (это я постепенно уяснила), что ребенок для нас непозволительная роскошь. Да, так он считал. Он любил жить с комфортом: отпуск за границей, шикарная машина, ужины в ресторанах, дорогая одежда. У нас в Абердине была отличная квартира, но выплаты по ипотеке были чудовищными. Харви много зарабатывал, но и тратили мы много. Он был прав. Мы не могли позволить себе завести ребенка, тогда пришлось бы жить намного скромнее. Я знала все это еще до того, как Харви высказался. Но я-то надеялась, что он скажет что-нибудь другое или по-другому. Я надеялась, что и восприятие у него станет иным, потому что забеременела я не по оплошности, а, как говорится, по прихоти судьбы.

Я пила противозачаточные таблетки и делала это очень аккуратно. И совершенно не собиралась хитрить и обманывать, в чем обвинил меня Харви в пылу ссоры. Я подцепила какую-то кишечную инфекцию, и меня целый день рвало. Не смогла принять таблетку и второй прием пропустила. Из-за того что дурнота выбила меня из колеи, я этого даже не вспомнила, ведь я не могла увидеть, сколько таблеток выпито, всегда полагалась только на память. Две невыпитые таблетки — и это случилось. Вот так я, сама того не желая, забеременела и теперь просто умирала от сладкого волнения и от ужаса.

Харви испытывал лишь ужас. Он даже не разозлился. Он говорил о случившемся спокойно, как о досадном недоразумении. Проблема была разрешима как неполадка в автомобиле. Он даже не понял поначалу (видимо, потому что у меня неподвижное, лишенное мимики, лицо), что я рада, что я хочу ребенка.

Вот тут-то он и разозлился, когда понял. Впрочем, скорее, он просто впал в панику. Моя беременность не входила в его планы, он почувствовал, что ситуация вышла из-под контроля. Он привык, что его слепая, стало быть, совершенно беспомощная жена во всем ему подчиняется. Никогда никаких возражений. И вдруг ей захотелось что-то сделать по-своему. Он повел себя так, как ведут себя в подобных обстоятельствах все мужчины. Он разбушевался, он упорно твердил свое, не желая уступать. Он даже не стал меня слушать. Мои чувства в счет не шли. Главными в его претензиях были два незыблемых аргумента: во-первых, мы не могли позволить себе ребенка, во-вторых, я с ним не посоветовалась. (О моей беременности он говорил так, будто это какое-то абстрактное зло, к которому он лично не имел никакого отношения.)

Я очень расстроилась, а потом тоже разозлилась. Харви никогда не видел меня злой, потому что я в принципе не злилась на него вообще никогда. Не помню точно, что мы тогда друг другу наговорили, но точно помню его последние слова, самые последние для меня, произнесенные перед тем, как он хлопнул входной дверью, — спешил на вертолет (этот полет оказался тоже последним), который доставил его на «Пайпер Альфа».

Вот что он сказал:

— Прости меня, Марианна. Ты все-таки должна избавиться от этого. Это мое последнее слово.

Оно оказалось действительно последним.

После завтрака Луиза настояла на том, чтобы Марианна снова отправилась в спальню, ведь ей так необходим отдых. Марианна решила не сопротивляться. За дверью спальни Гэрт и Луиза говорить старались потише и шагать тоже, будто в доме появился больной. Слов Марианна разобрать не могла, но слышала, как взволнованно тараторящий тоненький голос Луизы перекрывал флегматичный, но порой чрезвычайно настойчивый басок Гэрта. Потом Луиза утихла. Последовало долгое молчание и затем — девчоночье хихиканье. Это было что-то новенькое. Уже засыпая, Марианна гадала, не без зависти, что заставило эту парочку притихнуть и чем так насмешил Луизу ее рыжий недотепа.

Гэрт стоял у кровати Марианны, в руках — поднос с кофе, под мышкой была зажата газета. Пока Марианна преодолевала дрему, он успел отметить аскетическую скромность комнаты — мебель была почти не видна из-за недостаточно яркого освещения. Спала Марианна под старинным одеялом, на котором были вытканы выпуклые узоры. Одеяло сильно выцветшее, но остался намек на прежнюю нежную голубизну. Узоры, затейливые, но изящные, сотворенные из тысяч стежков, складывались в единый орнамент, призрачно-зыбкий, пока его не выявляла игра света и тени. Марианна не видела этих узоров, но могла их нащупать. В комнате не было настольных ламп, на стенах ни картин, ни семейных фотографий. Туалетного столика тоже не было, имелся небольшой стол с очень ровно расставленными баночками и флаконами, как в витрине магазина. По обеим сторонам двуспальной кровати — шкафчики с дисками и кассетами, на всех наклейки с шрифтом Брайля. На встроенных полках книги, еще диски, и кассеты, и всякие безделушки интересной формы и фактуры: ракушки, камни, деревяшки, обточенные морем, стеклянные фигурки, статуэтки. В комнате очень чисто, на полу никаких ковриков, ковролин. Мебель придвинута к стенам. На подоконнике ваза с нарциссами, их аромат струился по всей этой спартанской комнате.