Увидеть Париж - [3]

— Запасные выходы находятся…

Я гляжу в иллюминатор. Снег все падает, крупными, мокрыми хлопьями.

— Я уволюсь, — вдруг говорит Крэйг.

Стюардесса везет поднос с напитками и кофейником. Аллилуйя. Я спрашиваю, какое у них есть вино.

— Белое, красное, розовое, — оживленно перечисляет девушка.

— Молдавское?

— Да!

— Тогда лучше кофе. — Конец света или нет, я не собираюсь пить это пойло из третьесортной республики. Пусть янки думает, что это — французский снобизм и чванливость. Так, по сути, и есть.

— Девушка, — говорит вдруг американец. — У вас дома кто-то остался?

Она бледнеет. Господи, да ему-то какое дело? Чертова нация психологов. Неужели не ясно — ей не хочется говорить об этом. О том, что дома осталась мама-пенсионерка с маленьким сыном, что муж застрял в другом городе, а у нее это последний рейс, что она вышла к нам, потому что партнерша рыдает за занавеской.

Она хорошенькая, только вряд ли кому из нас это теперь поможет.

Мне такого абсолютно не хочется сейчас. Вот американец — может, он еще успеет добраться до Лексингтона, поцеловать девчонок на ночь и последний раз улечься в постель с Челси. Чтобы доказывать друг другу до последнего, что они еще живы. Странно, заговори со мной раньше о конце света, и я бы не смог представить его иначе, чем в постели. Но теперь у меня совсем другие желания.

— Круассан.

— Что? — встряхивается Крэйг.

— Круассан и двойной экспрессо в «Кафе де Флор», это недалеко от Оперы, — говорю я. — Эспрессо, от которого на стенках остается желтая пена. И почитать «Монд» — свежий, хрустящий, с карикатурой на первой странице. Вы замечали, что здешние газеты пахнут совсем по-другому?

— Она хотела третьего ребенка, — отвечает Крэйг. — А я сказал, что она сошла с ума.

— Знаете что, Крэйг? — говорю я. — Все предыдушие поколения должны были нам завидовать. Мы единственные, кто знает, чем все кончится. Единственные, кто досмотрел сериал до конца. Понимаете?

После кофе я почему-то засыпаю. Отрубаюсь, несмотря на то что в салоне некуда втиснуть ноги, и кресло впивается в тело всеми углами, какими может. Просыпаюсь от группового стона. Объявили — самолет совершает вынужденную посадку в Бресте.

Американец смотрит на меня с осуждением. Я разбазарил два часа оставшейся жизни.

— Какого черта? — самое интересное, что мне хочется только спать, и ничего больше. — Почему нас сажают в Бретани? Что там с Парижем?

— В Бретани? — на лице Крэйга впервые появляется что-то вроде улыбки: — Это вы далеко замахнулись, Сантерр. Брест, Белоруссия, бывший СССР.

Потом я на какое-то время теряю действительность; то есть она здесь, но за пределами моего понимания, так же, как за его пределами находится белорусский Брест — таких городов не бывает, это место из кошмара.

Кроме нас, никто не выходит. Чего же странного, в самолете светло, и на борту есть еда и выпивка.

— Здесь польская граница под боком! — орет американец в странном приступе оптимизма. — Добраться до Польши, в Варшаве есть аэропорт! Да плюньте вы на багаж, Сантерр!

Здесь так пусто. Лес, автостоянка, дорога, больше ничего. Странное разделение, ведь это все еще Россия, только в этой стране может царить такая холодная, бесконечная пустота.

Американец подходит к первой попавшейся машине на стоянке. Я понимаю, как Крэйгу хочется к семье, когда он голой рукой разбивает боковое стекло. Я не успеваю ничего сказать, а американец уже нагибается над зажиганием, и машина урчит.

Вести приходится мне. Крэйг привык к автоматическим коробкам передач.

— Простите меня, Сантерр, — говорит он вдруг.

— М-м? — В свете одной исправной фары вертится странная мокрая взвесь. Мир, рассеченный дорогой, уже мертв.

— Я только выполнял приказ. Они были вашими друзьями, я так понимаю.

Я представляю себе всеамериканское короткое замыкание. Миллионы вытянутых вверх огненных цепочек гаснут одновременно. Те ребята обещали терракт — в Нью-Йорке или в Париже, куда укажет стрелка всемирной лотереи Аллаха. Самое обидное, что в свете происходящего — это ничего бы не изменило.

— Управление позаботилось о наших. Вы наверняка сделали то же самое. Только у нас было больше шансов.

— Восемнадцать часов, — говорю я, — из Варшавского аэропорта до Нью-Йорка. И Бог знает сколько вы будете ехать до Лексингтона.

Американец замолкает. Потом говорит:

— Зачем вы только разобрали «Конкорд».

Мы добираемся до границы раньше, чем я думал. Стоит глубокая, непробиваемая темнота — должно быть около трех ночи. Перед кордоном — ничего, ни огней, ни людей, только жуткая очередь брошенных машин.

— Мне это не нравится, — говорит Крэйг. — Что смешного, Сантерр?

Я смеюсь, потому что понимаю, что вот сейчас, кажется, мы будем пробивать кордон угнанным автомобилем, то есть выбираться из Восточной Европы так, как это делают засветившиеся резиденты в старом кино, но не слишком ли поздно попадать в шпионский фильм?

И фигуры вырастают на дороге, у нас на пути, те, что и должны вырасти, с оружием в руках. В нормальное время мы бы остановились. Документы у нас обоих в порядке. Дипломатическая неприкосновенность.

— Не останавливайтесь, — говорит Крэйг.

— Не собираюсь, — я выжимаю педаль изо всех сил. — Мы едем домой, Роберт, понятно? Мы едем домой!