Увеселительная прогулка - [23]

, что вы хотите, прогресс, развитие города требует свое, c’est ça[5]! Вы понимаете теперь, господин судья?“ — „Нет!“ — „Скорая помощь“ не может проехать! „Скорая помощь“ уже не скорая помощь. Она превратилась в катафалк…» — «И поэтому, — спросил председатель, — вы бросили медицину?» — «Катафалк!» — повторил Харди. «И вы подали кассационную жалобу только для того, чтобы все это высказать? Но что это меняет в обстоятельствах дела? Левый маневр, который вы себе позволили в нарушение правил, привел к аварии — по вашей вине погибли два человека». — «Когда я в первый раз предстал перед судом, мне это было еще неясно». — «Что же вам теперь ясно?» — «Теперь я понимаю, что тогда со мной произошло. Все эти машины впереди и позади меня. Один железный ящик за другим, и в каждом — один, два, несколько человек. Живые люди? Нет, мертвые! Впереди — затылки мертвецов, лица мертвецов — в зеркале заднего вида. Я почувствовал — я должен вырваться, я не хочу умирать, я… И потом, этот поселок». — «О чем вы говорите?» — спросил председатель суда. «О поселке, в котором мы снимали квартиру. Все это слилось воедино. В каждом доме — шесть квартир. Полный комфорт. Камин, кухня с инфракрасным грилем, автомат для мытья посуды, ламелевые жалюзи, круглосуточно горячая вода, стиральные машины, комната для глаженья белья с гладильной машиной, снаружи — газон, березы, форсейтии, в марте они уже зацветают, карликовые ели, красиво обрамленные рабатки, похожие на могилы, — обо всем они подумали, все предусмотрели, на балконах цветочные ящики с геранью, учтенные в цене квартиры, но, Если вы разрешите, господин председатель, я захватил с собой письма, вы только послушайте: Глубокоуважаемый квартирант! Мы хотим обратить ваше внимание на то, что ванной разрешено пользоваться только с семи ноль-ноль до двадцати двух часов. Пользование стиральными машинами производится в порядке очереди, установленной правлением. Жильцам не разрешается… ходить по газону воспрещается… Швейцар доложил нам, что вы поставили на балконе свои цветочные ящики и самовольно убрали ящики с геранью. Исходя из соображений порядка и эстетики мы просим вас незамедлительно… Выставлять помойные ведра на кухонные балконы не разрешается… Не разрешается ставить перед входной дверью на Лестничной площадке детскую обувь, даже если это обувь маленьких гостей ваших детей». — «Довольно! — остановил его председатель суда. — Неужели вы ожидаете, что мы признаем все, что вы сейчас рассказали, смягчающими вину обстоятельствами?» — «Нет, — ответил Харди, я это просто так вам рассказал». — «Вам нечего добавить по поводу того твердо установленного факта, что четвертого июля в десяти километрах ОТ Цюриха, выехав из ряда, в котором шла ваша машина, вы оказались виновником столкновения со встречной машиной, которая не нарушала правил движения?» — «Я же сказал, господин председатель, что вдруг увидел мертвецов, мертвецов в машинах, и тогда я закричал — я не „скорая помощь“, не катафалк!» — «Вы, Харди, — жестко сказал председатель суда, — убили двух человек». — «Нет, — закричал Харди, — они были уже мертвые!» Он упал без чувств. Вызвали санитаров, очистили зал. Когда я стоял под каштанами перед зданием суда, подъехала «скорая помощь»… с синим фонарем. Потом мне сказали, что Харди пришлось поместить в клинику… Здесь, на площади Сен-Мишель, машины двинулись с места, «скорой помощи» я больше не вижу, мне кажется, Харди преувеличил… Кто знает, какие тяжелые детские впечатления подсознательно жили в нем… Детские впечатления… Ты всерьез ждешь от меня, чтобы я от своих отрекся, вытеснил их или, как ты выражаешься, через них перешагнул. Я и перешагнул. Я никогда не говорил тебе, и это была моя ошибка, что в течение двух лет — в 1965 и 1966 годах — проходил курс психотерапии. Нельзя сказать, что это лечение мне помогло, но я хотя бы осознал, почему, по какой причине в определенных ситуациях и при определенных обстоятельствах я поступаю именно так, а не иначе. И как раз психотерапевт посоветовал мне идти по избранному мной пути, то есть, как ты знаешь, по пути деловой карьеры, — до тех пор, пока я сам не увижу конец этого пути или не замечу, что я в тупике. Никаких резких, внезапных решений, никаких ампутаций, но всегда отдавать себе полный отчет, почему делаешь то-то и то-то. Этот человек — я всегда называл его «милосердный муж», как другие говорят «милосердный бог», — этот добрый человек вовсе не рекомендовал мне забыть то тяжелое, что было у меня в детстве… Почему я должен все это забыть? Если я решил добиться успеха… Почему я так решил, мне теперь понятно. Я хотел показать им всем, что и не окончив гимназии… Решает все один вопрос: сознаю ли я, что понимание успеха как наивысшей ценности — это симптом тяжелого душевного потрясения… Я не преувеличиваю, я уже тысячи раз это продумал: я могу распроститься со своей карьерой…

«Милосердный муж» был прав: путь к успеху на деле оказался тупиком…

Площадь Пигаль — от Сите я доехал сюда на метро. Площадь Пигаль, населенная проститутками, сутенерами, гомосексуалистами и туристами, которые все еще принимают продажную сексуальность за продажную любовь, да и вообще, как можно ставить рядом слово «продажный» со словом «любовь» или говорить: «моя жена», «моя подруга», «моя возлюбленная», употребляя каждый раз слово «моя» как притяжательно-стяжательное местоимение для обозначения собственности, как будто любовь может быть собственностью и может продаваться и покупаться… Я опять сижу на террасе бистро, пью «риккар», который мне совсем не по вкусу, во что-то же надо пить. Кроме меня, здесь нет никого. Гарсон, увидев магнитофон, приветливо спросил, не веду ли я репортаж, «да», ответил я, но мысли мои заняты другим, я думаю о том, почему наше общество так бурно реагирует на все, что связано с проститутками, и так хотело бы от них избавиться. Ведь наша мораль сама рождает проституцию, это неизбежно, и я спрашиваю себя, что делали бы все эти достопочтенные, добропорядочные отцы семейств, если бы не было проституток… Боже мой, какой ужасный мир… Проститься с тобой, проститься с Сильвией. Я уже сотни раз представлял себе, что ты однажды не вернулась домой. Звонок в дверь, на пороге стоит полицейский… Несчастный случай на улице, со смертельным исходом… Должен сознаться тебе, эти картины потрясали меня, каждый раз я плакал — при одной мысли об этом… «Милосердный муж» сказал мне, что я рисую себе твою смерть, потому что боюсь твоей смерти… Бояться смерти? Своей собственной смерти я не боюсь, во всяком случае, не мучаю себя мыслями о том, что по ту сторону… Но ты ведь не умираешь… От Эмиля я так и не получил больше никаких вестей. Шив ли он? Если жив, то где он и чем занимается? Ты еще помнишь его? Это было вскоре после нашей свадьбы. Он позвонил утром, в семь часов, и сказал: «Приезжай сейчас же», а я еле продрал глаза — вечером мы с тобой опорожнили бутылку «кьянти», пьяные повалились в постель, голова у меня с похмелья была мутная, и я сказал: «Иди к черту, что ты меня будишь среди ночи», но он настаивал… Конечно, ты права: я подчинился, потому что он был главным редактором и я от него зависел, но с другой стороны, он был настоящий друг, всегда готовый помочь. И вот я поехал к нему — я ведь знал, догадывался, в чем дело, — его жена… Уже несколько лет она медленно умирала, умирала из года в год, потом из месяца в месяц, из недели в неделю… Да, это она, подумал я и поехал к нему. Я нашел его в кабинете. Он сидел, если хочешь, лежал в одном из двух огромных старинных кресел, которые унаследовал от родителей. Ему и самому было тогда уже под шестьдесят, и похож он был на старую жабу, которая больше не может квакать, наклонностью к полноте он отличался всегда… Горела одна из двух настольных ламп, занавеси были задернуты. «Ты что, совсем не ложился? И кофе я у тебя не вижу. Что случилось?» Он качнул головой и сказал: «Теперь уже скоро». — «Врач там?» — «Уже два часа». — «А медсестра?» Эмиль кивнул. Я отправился на кухню, нашел там остывший кофе, разогрел его на плите, а когда принес в кабинет, старая жаба все еще лежала на прежнем месте. «Что говорит врач?» спросил я. Эмиль взглянул на часы и сказал: «Конец может наступить с минуты на минуту». — «Почему ты сидишь здесь, а не пойдешь туда, в комнату?» — «Я не могу», — ответил Эмиль. «Выпей-ка рюмку коньяку», — сказал я, потому что мне самому без коньяка было не обойтись, чтобы хоть немного разогнать муть в голове, кофе для этого не годится, вот уж что меньше всего надо пить наутро после пьянки. Так что кофе я отставил и достал из маленького домашнего бара коньяк. «Пойду приму душ», — сказал Эмиль и вышел, а через минуту послышался плеск воды. Вдруг явился врач: «Где хозяин? Кто вы?» — спросил он. «Что, конец?» — спросил я. «Налейте и мне рюмку». — «Эмиль принимает душ», — ответил я и налил врачу коньяку. «Да, все кончено», — сказал он, подсел к бюро и выписал свидетельство о смерти. Потом сказал: «Мне пора идти, что надо делать, вы знаете» и ушел, не дождавшись Эмиля. Потом наконец пришел Эмиль, и я сказал ему. «Пойду оденусь», — ответил он и направился к себе в спальню, у них с женой с самого начала спальни были раздельные. Через пять минут он вернулся, позвал сестру, которая возилась на кухне, и сказал ей: «Мы пойдем сейчас и все оформим, а вы оставайтесь, пока не придет машина из морга, и позвоните в Армию спасения, чтобы они забрали кровать, белье надо будет выбросить». Все необходимые документы он уже положил в бумажник, в том числе и текст траурного извещения — он составил его прошедшей ночью, и теперь надо было только вписать день и час. Мы пошли с ним в контору «Тагблатта», где принимают объявления, потом в ратушу. Там Эмиль спросил служащего: «Когда вы ее заберете?» — «Минутку, — ответил тот, — я должен взглянуть, чем я располагаю. Это уже десятый покойник за сегодняшнее утро. Что такое случилось нынешней ночью, фён или что еще?.. Во второй половине дня», — сообщил он наконец. «Вы что, рехнулись! — крикнул Эмиль. — Мало, что ли, у городской управы машин или на шоферов напала хворь, а может быть, у них забастовка?» Служащий молча смотрел на него. Мы пошли в консисторию, и Эмиль передал пастору напечатанное на машинке жизнеописание его жены. «Ваша жена была замечательная женщина, — сказал пастор. — Я особо отмечу ее подвижническую деятельность в нашем Союзе матерей». — «Да, да, — сказал Эмиль, — нам надо еще по другим делам, господин пастор, так что вы уж, пожалуйста, уладьте все сами…» Возле консистории случайно оказалось свободное такси, и мы сели в него. «Бюро путешествий на Белльвю», — сказал Эмиль. В зале бюро путешествий Эмиль назвал свою фамилию, молодой человек в окошечке кивнул, отошел куда-то вглубь и вернулся с целой кипой бумаг. «Вот ваш авиабилет до Бриндизи, — сказал он, — а это проездные документы на пароход до Корфу, здесь талоны на гостиницу, бронь вам обеспечена, платить ничего не нужно, но вы все-таки возьмите с собой побольше денег, мало ли что. Я вам рекомендую выписать аккредитивы, это надежнее…» — «А счет?» — спросил Эмиль. Он уплатил за все сразу. «Три недели в Греции, — сказал он мне, — с проездом туда и обратно — тысяча восемьсот… Тут ничего не скажешь…» Была уже середина дня, Эмиль предложил: «Пошли-ка в „Готтхард“, пообедаем, я голоден». Тогда мы пошли в «Готтхард», выпили по бокалу белого с moules marinères