Увертливый - [4]

– Ну, ударь, ударь! – провоцировал тот.

– Зачем обижать маленьких? Давай поиграем!

– Это, кто маленький? – распаляя себя, орал «богатырь». – Я!?

– А кто же! И вообще, вытри сопли, малец, – советовал Петя. Он чувствовал вдохновение. Такого с ним еще не было. Утершись рукавом, пацан грязно выругался, продолжая месить кулаками воздух.

– Эй ты, стой! Хватит прыгать! – орала толпа, приблизившись на расстояние шага. Тогда он бросился вниз – в самую гущу шпаны. И они бросились на него сверху, чтобы накрыть «кучей малой»… но только сшиблись друг с другом, бутузя ногами и кулаками. Когда разобрались, кто где, Петр уже преспокойно заворачивал за угол. Такое и для него было ново. Выяснилось: он не только не утратил увертливости, но даже превзошел себя прежнего.

Галкин стал домоседом и потихоньку начал читать. Сначала все, что попадалось под руку. А потом обнаружилось столько интересного, что для чтения стало не хватать дня. Чем больше Петя читал, тем больше хотелось читать. Если раньше его невозможно было загнать домой, то теперь мать со слезами на глазах умоляла: «Петенька, шел бы ты, что ли воздухом подышал.» «Жалеет, – думал Галкин. – Я у нее теперь вроде сына-инвалида». Отец, глядя на него, как-то странно покачивал головой, будто стал сомневаться, прежний ли это его сынок, не подменил ли кто чада?

В классе Галкин уже перешел в хорошисты. Выяснилось, что память у него – не просто хорошая, а, можно сказать, феноменальная. Постепенно он превращался в задумчивого и сентиментального юношу. Такую перемену характера взрослые (учителя и родители) не связывали с травмой, а объясняли естественным переходом от детства к отрочеству. Они полагали, что повреждение носового хряща только совпало по времени с превращением шустрого мальчугана в уравновешенного подростка, напоминающего «гадкого утенка». Если раньше он жил, как во сне, то теперь, будто видел сны наяву.

Появился скрытый от посторонних мир фантазий. Это накладывало отпечаток на внешний облик, делало Петю несколько странным и немного смешным. Почувствовав метаморфозу, он стал избегать людей, предпочитая мечтать и задумываться в одиночестве. Себе в утешение он начал изобретать красоту, еще не имея о ней представления: красивую музыку, облака, города, красивые горы, леса и, конечно, красивых людей.

Исполнилось шестнадцать, когда стало, вдруг, сниться девичье лицо изумительной красоты. Оно появлялось не сразу. Вначале смутно угадывалось. И не чертами, а как будто теплом. Что-то грело на расстоянии кожу и душу. Мечта приближалась, не торопясь легким девичьим шагом. Сначала казалось, она не видит его. Но потом догадался, что видит, но так же не четко, как он. Постепенно Галкин стал различать ее образ, очаровательные движения рук. Она шевелила губами, словно что-то хотела сказать или ей не хватало воздуха. Он догадывался, что, как и ему, ей хочется нравиться.

Галкин старался вспомнить, где видел ее наяву. В конце концов, понял, что не мог ее видеть нигде. Про себя он назвал ее «Мое чудо». Лелеял и берег этот образ, мечтая о встрече, благоговейно по-детски молился ему. Видение навещало его не каждую ночь, а время от времени, как дар, как праздник, однако, столь ярко и впечатляюще, что Петя сумел подробно его изучить. А о большем не смел и мечтать.

Таким образом, Петя Галкин был «Петей Галкиным» – не Петром, а именно тем, кому говорят: «Эх ты, Петя!». Не какой-нибудь достойный Орлов, Соколов, или даже Воронин, а всего лишь Галкин – носатый, с большими ушами с плешинкой на «маковке». Еще его называли «мышонок», а еще – «Буратино».

3.

Петя заканчивал школу неплохо, даже очень не плохо. Был начитан, серьезен, как девочка, а поэтому не удивил никого, когда поступил в почти полностью «девичий» – библиотечный техникум.

Студенточки были уже не такими серьезными, как старшекласницы. Спелые и горластые они игнорировали тихого «Буратино». Среди них не было той, которая могла бы сравниться с его «чудом» или хотя бы интересовала его. Да он и не очень-то интересовался.

Появилась проблема: техникум имел лишь один убогий и грязный, в сравнении со школьным, мужской туалет. Несчастных мальчишек (их была жалкая горстка) подстерегал там ошалевший от «женского запаха» молодой жаднолапый физрук по фамилии Лапин, по прозвищу Лапа. Он с гоготом ловил, хватал и щипал студентов за что попало. Они визжали противными ломающимися голосами, подыгрывая ему, подобострастно гоготали. Петя же, по обыкновению, увертывался и молчал. Это воспринималось как вызов и возбуждало все возраставшую неприязнь «физкультурника». Галкин не жаловаться родителям: они все равно не смогли бы его защитить. У него даже не было в мыслях их беспокоить: он пришел к убеждению, что в жизни надо молча терпеть – терпеть и, по возможности, увертываться.

Но однажды, когда на глазах у студентов впавший в бешенство Лапин подстерег его в коридоре, Галкин не смог увернуться.

«Что, гаденыш, будешь молчать?» – спросил учитель, зажав Петю в углу и, не дожидаясь ответа, нанес удар кулаком. Галкин дернулся и ушел от удара, который был так силен, что с облезлой стены посыпалась штукатурка, а кулак после встречи с ней вспух и покрылся ссадинами. Лапа взвыл от досады и боли. Галкин почти физически ее ощутил, словно она была его собственной болью. Это чувство парализовало юношу. И тогда второй (здоровый) кулак поразил его снизу в челюсть. Петя ударился затылком о стену и, хотя на ногах устоял, ему вдруг расхотелось жить, терпеть и увертываться. Перед глазами застыло лицо «физрука». В коридоре окаменела стайка девиц, с вылезшими из орбит очами. Галкин видел свои дрожащие пальцы, размазывающие по лицу кровавую пену. Он испытывал ужас, сознавая, что отныне жизнь запрещает ему чувствовать жалость и сопереживать смертельному злу: можно ли сочувствовать питону, запрограммированному тебя переваривать?