Утро седьмого дня - [9]

Дело в том, что в этом доме в числе прочих жильцов вполне в духе Хармса были прописаны такие Бехтерев и Бахтерев (не говоря уже о том, что одним из архитекторов дома был Бубырь…). Бехтерев служил в учреждении под названием «Остехбюро» главным конструктором. А Бахтерев был приятелем Введенского и Хармса и пописывал стихи. Бубырь сгинул неизвестно где во время Гражданской войны. Бехтерев же носил имя Пётр и в придачу к нему пиджак, воротничок и галстук, имел сорок лет от роду, жену и трёх дочек. Старшую звать Наташа, и тогда ещё никто не знал, что она будет академиком и директором Института мозга человека Российской академии наук. То есть она будет знать всё о мозге человека. Впрочем, это не особо удивительно, если учесть, что она внучка знаменитого психиатра и физиолога Владимира Бехтерева. А тогда она была просто девчонка с бантиками, лет пяти-шести. Название учреждения, где служил её отец, Пётр Бехтерев, тоже свидетельствует о мозге и об интеллекте: «Остехбюро», то есть «Особое техническое бюро по военным изобретениям специального назначения». Петра Бехтерева расстреляют в тридцать восьмом.

А Бахтерев — это прямо какой-то взрыватель мозга и истребитель интеллекта, художник-авангардист и сочинитель таких примерно стишков:

Наши берди не для вас

Ваши тверди не для нас

Мы ритать хотим как вым

Крылетать вам не дадим.

Он обитал где-то тут, рядом, в том же сероглиняном доме-термитнике, отзывающемся на четыре прозвища-адреса: Некрасова, 58; Некрасова, 60; Фонтанный, 3; Греческий, 12. Где-то в нескольких десятках шагов от квартиры Бехтерева.

Про Бехтерева Хармс с Введенским, скорее всего, не знают, а про Бахтерева знают и, собственно, к нему в гости направляют свои стопы.

Проходя мимо парадной дома шестьдесят, они останавливаются, чтобы пропустить одну молодую особу. Особа вышла, или, как стали говорить после революции, «слезла» с трамвая и направляется в эту самую парадную, рядом с парикмахерской. Она тут живёт. Ей по виду лет тридцать, она маленького роста, очень скромно одетая, с прекрасными вьющимися волосами, собранными в узел и запрятанными под шляпку-беретик. Она о чём-то задумалась и даже не замечает двух интересных молодых людей, галантно склонившихся и уступающих ей дорогу. Ах, нет: подняла глаза (зелёно-карие и очень чистые), увидела, улыбнулась, кивнула, кажется, сказала «спасибо» — и нырнула в тёмную глубь парадной.

Хармс и Введенский пошли дальше, к Игорю Бахтереву.

А молодая женщина поднялась на третий этаж, достала из сумочки ключ, отворила дверь квартиры номер три…

Это моя бабушка.

Не та, которая в Варшаве, а другая. Вера Александровна.

Она биолог, работает в Ботаническом саду и живёт здесь, в квартире номер три. Она недавно вышла замуж за такого Николая Петровича Иконникова-Галицкого, тоже сотрудника Ботанического сада, и живёт теперь в его квартире. Вернее, они живут в одной комнате, в столовой.

Почему в столовой? Дело в том, что лет за семь до революции отец Николая Петровича, мой прадед, Пётр Сергеевич Иконников-Галицкий, вступил в кооператив, или, как тогда говорили, «товарищество на паях». «Бассейное товарищество для устройства постоянных квартир» — кооператив состоятельных людей. В 1915 году был построен дом шестьдесят по Бассейной, и семейство Иконниковых-Галицких въехало в новенькую квартиру на третьем этаже. Девять комнат, окнами на улицу, во двор и в проулочек, именуемый Собственным. Во всём счастливое число три: третий этаж, квартира номер три смотрит на три стороны света, и в семье три человека: отец, мать и сын.

Обживались и радовались.

А через пару месяцев, в самом начале 1916 года, Пётр Сергеевич умер. Внезапно. После обеда, в столовой. Поднялся от стола, упал и умер.

А ещё через год началась революция и всё такое прочее.

Это тоже иллюстрация на тему, как будущее огорошивает человека, когда становится настоящим.

Советская власть, как известно, национализировала частное жильё, но не тронула поначалу жильё кооперативное. А дома «Бассейного товарищества» были кооперативные. Но, так как жить было не на что, комнаты в квартире пришлось сдавать жильцам. В двадцатые годы, во время нэпа, в Петроград-Ленинград потянулись вереницы приезжих, и появился спрос на жильё, угасший при военном коммунизме. А потом, когда нэп свернули и советская власть ввела паспорта и прописку, все, кто снимал комнаты у хозяев, оказались в этих комнатах прописаны. И вот, потеряв всё — отца семейства, доходы, земельные владения, положение в обществе, даже драгоценности, кольца и серёжки, конфискованные советской властью, — Иконниковы-Галицкие, мама с сыном, оказались прописаны в двух комнатах: в столовой, которую сберегли как память, и в будуаре, потому что он рядом со столовой и по площади не давал большого излишка.

Вот там, в столовой, и поселилась моя бабушка, когда вышла замуж за дедушку. Свекровь в будуаре, а они в столовой. Там же образовалась кроватка моей мамы, когда мама родилась. Потом было всякое: арест дедушки, то есть маминого папы (его мама, бабушкина свекровь, которая в будуаре, умерла, к счастью, раньше), война, блокада, послевоенная жизнь… Ну а потом, уже в пятидесятые годы, в Ленинград приехал учиться мой папа, познакомился с моей мамой, и в результате я родился. Я родился, как уже было сказано, на Надеждинской, почти рядом с тем домом, из которого когда-то вышел Даниил Хармс и направился к Кузмину. А я направился, завёрнутый в пелёнки, как репка в кулёк, из «Снегирёвки» на улицу Некрасова, в дом шестьдесят. Там, в квартире три, в бывшей столовой где-то между огромным обеденным столом, гардеробным шкафом и кабинетным кожаным диваном втиснулась моя кроватка.