Утренняя звезда - [10]

— Вот почему судьба графа Орлова нам далеко не безразлична, граф, — продолжал дипломат. — Наши беседы о Северном союзе, о Польше были прерваны… Не знаю, своевременно ли вернуться к ним?

— Ах, вы об этом! — сказал Орлов, намеренно повысив голос. — Нет, милорд, несвоевременно. Не позже завтрашнего дня я покидаю Петербург.

— Вот как! — удивился Каскарт. — И куда же отправляетесь, если не секрет?

— В Москву, мой друг… В Москву!

Сдержанный шепот, словно дуновение ветра, пронесся среди толпы придворных.

— В Москву? — испуганно переспросил англичанин. — Но там же чума!

— Именно потому и еду, — ответил Орлов. — Я давно искал случая оказать серьезную услугу государыне, моей благодетельнице. Теперь такой случай представился.

Учтиво поклонившись послу, он стал спускаться по лестнице.

— Это что же? Ссылка? — осведомился какой-то сановный старичок у стоявшего рядом Ивана Ивановица Бецкого, считавшегося близким другом императрицы.

— Нет, голубчик, это триумф! — ответил тот.

4

Не страшен более несчастный мне конец,

Когда спасенны мой любовник и отец.

Единил такой боялась я разлуки

Омой невинною моею кровью руки,

Когда ни милости, ни сожаленья нет,

Кончай плачевну жизнь во дни цветущих лет…

— Погоди, Дунюшка! — прервал Сумароков. — Стан выпрямить! Голову вверх горделиво! Левую руку к сердцу… эдак! Правую вперед. Перст указующий поднять! — Сумароков стал в позу. — Стих читать мерой, музыкально!

Он повторил только что прочитанную строфу, слегка подвывая, с придыханиями в патетических местах.

— Повтори-ка!

Девушка прочла снова.

— Теперь, кажется, хорошо. Однако еще позаймемся. Теперь ты, Павлуша!

Юноша стал читать монолог Самозванца. Голос его дрожал, не хватало дыхания.

Ерменев слушал, стараясь сдержать улыбку… Уж больно странными казались крестьянская девушка в простеньком выцветшем сарафане и паренек в посконной рубахе и лаптях, принимающие величественные позы и произносящие выспренние сумароковские стихи.

Егорушка тесно прижался к Ерменеву, Он не отрывал глаз от актеров.

— Интересно? — шепнул Ерменев.

— Да-а! — ответил мальчик тоже шепотом. — А про что они, дядя Ваня?

— После расскажу.

Наконец репетиция окончилась.

— Ступайте! — приказал Александр Петрович своим ученикам. — Завтра приходите об эту же пору.

Артисты поклонились в пояс и вышли.

Сумароков вынул из кармана горсть табака, заложил по понюшке в обе ноздри. Прочихавшись, спросил:

— Ну как, Иван?

— Читают стих ладно, — ответил художник. — Ну, конечно, наряды неподходящие.

— Наряды что! Оденем как следует. Ей — платье синего бархата, кружева, украшения мишурные, Павлуше — плащ, чулки шелковые, шпагу.

— А понимают они смысл? — спросил Ерменев.

Сумароков нахмурился:

— Зачем это? Думаешь, на театре императорском артисты больше понимают? Да им и не нужно. Голос приятный, музыкальный; произношение чистое, ясное; стан стройный и гибкий; жест величественный, плавный; благородство мимики и телодвижений — вот оно оружье истинного лицедея! У этих еще нет всех качеств, однако через некоторое время явятся. У Дуняшки наверное. Я ее не зря выбрал.

— Возможно, — сказал Ерменев. — Но, по-моему, дело не только в этом… Как можно изображать людей, вовсе не ведомых?

— Не людей, а героев! — строго поправил Александр Петрович. — Артист должен изображать не человека, но чувства! Великодушие, отвагу, сострадание, самопожертвование, горе, радость, смятение души. А равно и дурные: злодейство, ревность, вероломство… Чувства же эти в полной мере доступны лишь героям. В последнее время появился новый, пакостный род представлений театральных, именуемых слезными драмами… Вместо древних героев действуют нынешние людишки, с мелкими чувствами, распрями, любовными обольщениями… В Париже некий господин Бомарше сочинил такую комедию, под названием «Евгения». А у нас в Москве прыткий писака из подьячих тотчас же перевел ее и на театре представил. Никогда еще не видано было подобного срама.

— В чем же срам? — поинтересовался художник.

Сумароков вскипел:

— Разве для того существуют театральные подмостки, чтобы по ним разгуливали мещане, хотя бы и французские? Их и вокруг нас довольно, а язык такой слышим мы повседневно: на улице, в присутствиях, поварнях и людских… Можно ли больше оскорбить Мельпомену? В Париже поветрие это не столь опасно. Там глубоко посеяны семена вкуса Расинова и Мольерова. У нас же театр еще в диковинку. Публика — дура: модно, она и рукоплещет!.. Решился я после этого представления обратиться с письмом к господину Вольтеру, спросить его мнения…

Сумароков вышел и вскоре возвратился, держа в руке сложенный вчетверо лист.

— Читай! — сказал он. — Ведь ты грамотен по-французски…

Ерменев с интересом развернул послание.

«Ваше письмо, так же как труды ваши, — писал Вольтер, — служат величайшим доказательством того, что гений и вкус существуют во всех странах. Те, кто утверждает, будто Поэзия и Музыка присущи лишь землям умеренного климата, явно заблуждаются. Если бы климат оказывал столь большое влияние, то Греция продолжала нам давать Платонов и Анакреонов, как она дает все те же плоды и цветы, а Италия имела бы новых Горациев, Виргилиев, Ариосто и Тассо. Но, увы, в Риме остались только крестные ходы, а в Греции — палочные удары…»