Утренняя заря - [66]

Но теперь со всем этим покончено, покончено навсегда! Существует новое задунайское правительство! Теперь он может не только думать про себя, но и объявлять во всеуслышание: «Кальман Машат больше не слуга, а господин! Господин старший нотариус!» Он был полон решимости продолжать свою карьеру с того самого момента, на котором она закончилась в ноябре 1946 года.

Коренастый багровый Машат вскочил с кресла, отставил правую ногу, уперся кулаками в бока, голос его снова приобрел высокомерно-покровительственный тон:

— Эмма, Эмма, девочка моя, послушай-ка!

Жена, успевшая надеть черную юбку и белый пуловер, который вызывающе обтягивал ее фигуру, приводила в порядок коротко остриженные, кудрявые, как у негра, волосы. От удивления она застыла с поднятыми руками. Стараясь увидеть в зеркале мужа, она спросила: «Ну?» — и нельзя было понять, чего в ее голосе больше — насмешки или надменности.

— Я еду домой!

— Домой? Куда это домой? В это грязное логово? Ни земли, ни дома, слава богу, у тебя там больше нет.

— А общественное положение? А должность старшего нотариуса? Учти, что осенью сорок шестого года меня лишили этой должности незаконно, в результате террора. Если бы не это, я бы имел теперь тридцатипятилетний стаж государственной службы.

— Столько у тебя и будет, разве не так? Ты же сам сказал, что теперь создано новое задунайское правительство. Если это совсем новое правительство и если оно останется, то, конечно, уважит твое заявление о пенсии и засчитает в стаж и последние десять лет.

— Нет и нет! — вспыхнул Машат. — На пенсию я не пойду!

Жена, повернувшись к нему, с ангельской невинностью спросила:

— Почему же нет, старичок?

Чтобы не выругаться в ответ на эту наглую, хотя и замаскированную наивностью, провокацию, Машат засопел, глубоко задышал и зло посмотрел на жену, разодетую как картинка и уже готовую уходить. Он решил промолчать, не говорить о том, что гложет его уже давно, все эти десять лет, без чего он, Кальман Машат, ничто, самый обыкновенный, маленький человек, хотя и живет относительно беззаботно, в прекрасной квартире, хорошо питается и прилично одет. Что может знать женщина, избалованная, изнеженная мещанка, своими костюмами подражающая английским аристократам, об изумительном чувстве власти? Как мучительно даже во сне воспоминание о том вечере, когда толпа новых хозяев во главе с коммунистами хлынула в помещение сельского управления, заполнив его до отказа! Ему, как «врагу народа», пришлось немедленно убраться, уйти в неизвестность, в вечную ссылку, зная, что апеллировать бесцельно, да и не к кому. А из-за чего? Из-за какого-то несчастного удостоверения «об участии в Сопротивлении», которое он выдал бедному Пиште Дори, чтобы тот мог ходатайствовать о возвращении ему двухсот хольдов земли… Сколько раз дома, в ожидании жены, или на работе, копаясь в бумагах, бонах и накладных, представлял он себе, что народный строй обанкротится, все переменится и он, Машат, будет опять, стоя на своем привычном месте, на крыльце сельского управления, покрикивать на людей, потому что он имеет на это право и власть. Двор полон народу: мужчины с непокрытыми головами, женщины в платках, а он говорит об испытаниях, выпавших на долю нации, и в конце речи показывает на группу из пятнадцати — двадцати человек, во имя карающего правосудия закованных в цепи… Нет, от такого удовольствия он не откажется ни за что, даже из-за корыстолюбивой жены, которая может приспособиться к любым условиям. Нет, даже если Эмма сто раз будет оплакивать своих кондитерских ухажеров, массаж, косметический кабинет и, наконец, но отнюдь не в последнюю очередь, полную власть над мужем, которой она до сих пор безгранично пользовалась и, надо сказать прямо, даже злоупотребляла.

— Чему ты смеешься? — раздраженно нарушила молчание Эмма, ожидавшая, что муж начнет бормотать оправдания.

Она заранее наслаждалась, думая о том, как он будет потеть, пытаясь объяснить внезапно возникшую в нем жажду деятельности, а он только усмехался, как в давние времена, когда обучал свою молодую жену (она была на десять лет моложе мужа) хорошим манерам, учил, как надо ходить и как вести себя.

— Потому, девочка моя, — лицо Машата излучало злорадство, — что сидишь ты на высокой лошади, а тебя заставят слезть с нее.

— Почему, позволь тебя спросить?

— Цыц, маленькая притворщица! Ты еще спрашиваешь? Что ты воображаешь? Конечно, события развернутся в желательном направлении — ты уже слыхала, что они развиваются быстро. До каких же пор ты останешься заведующей кондитерской?

— До каких пор? — надув губки, переспросила жена. — До тех пор, пока не вернется владелец моей кондитерской или его наследник. А мне известно, что хозяин ее умер.

— Ну а тогда?

— Тогда, мой старичок, возможны два выхода: или договорюсь с ним, скажем, на половину прибыли, или возьму разрешение и открою собственную кондитерскую. Деньги у меня будут — уже неделю, как я и в глаза не вижу контролера; товар тоже будет — связи у меня есть; если хочешь знать, и помещение у меня намечено — там, где теперь Клуб новаторов. Я уже договорилась с хозяином дома, он надеется получить обратно свое владение. Так-то, старикан! Желаешь знать еще что-нибудь? Торопись! Мне надо уходить: пора открывать кондитерскую, скоро два часа.