Утренняя заря - [59]

— Глупые речи! — вскипел Бицо от злости. — У вас что, жизнь такая уж распрекрасная была? И вам никогда, ни на мгновение не хотелось лучшей жизни?

— Ну… — проговорил старик, повернув свою загорелую морщинистую шею. — Хлеб у меня всегда был, и чести я тоже не терял. Что положено было, то и делал. За это имел шестнадцать центнеров зерна, соль, четыре куба дров, тысячу с чем-то квадратных метров кукурузного поля, корову мог держать, свиней откармливать, да еще деньги получал — пять пенге в получку. А птицы жена моя столько могла держать, сколько хотела.

— Сколько хотела! — прервал его Бицо, потеряв терпение. — Столько, насколько у нее корма хватало. А его много-то и не было… Послушайте, да вы же от зависти ослепли и оглохли. Свой ад, в котором вы жили, дядя, вы теперь собственной ложью в рай превращаете.

— Это я-то?

— А я, что ли? Вы на себя в зеркало смотрите?

Для старика такой вопрос был равнозначен удару бичом. Он откинул голову назад, руки его напряглись. Это невольное, судорожное движение передалось и вожжам, он осадил свою серую кобылу и заставил ее остановиться.

— В зеркало?

— Да.

— Ну смотрюсь… По воскресеньям, когда бреюсь.

— А сколько вам лет? Как вы сказали? В школу вместе с Кесеи ходили?

— Да, господин Феруш, это… товарищ Кесеи в девяносто втором родился, а я в девяностом. Но в школу мы вместе ходили. Это потому, что до этого мы в таком месте батраками нанимались, где и школы-то вовсе не было. Так что меня поздно в школу записали, вот…

— То есть выходит, что сейчас вам пятьдесят пять лет, не так ли?

— Да, точно, это вы, господин… товарищ, правильно угадали.

— А когда вы глядитесь в зеркало, сколько лет вы себе можете дать, а? Семьдесят, дядя, по меньшей мере семьдесят. Все ваше «благополучие», которое Кесеи изменить хотел, оно у вас на лице написано… Хаете же вы его лишь потому, что он победил, он прав оказался. Над ним издевались, насмехались, считали его потерянным человеком! А он победил. Он, а не жандарм и не молодой барин… Пожалуйста, теперь очередь ваша: скажите, что я не прав.

— Да ведь… — проскрипел пристыженный кучер с кислой миной на лице, — головомойку устраивать вы научились, в этом деле прямо-таки соревноваться можете с товарищем Кесеи. Ну, Сюрке, ну, поехали!..

Он с силой стегнул лошадь вожжами, подвинулся на самый край козел и больше уж ничего не говорил, а сидел сиротливо и обиженно, как побитый.

Бицо хотя и заметил, что старик сразу вдруг как-то сломался, но не стал его жалеть. Пусть помучается, решил он. Он был рад своей легкой и, как ему казалось, сокрушительной победе и наслаждался ею.

Андраш расслабился и, положив ногу на ногу, небрежно и беспечно шевелил руками. Затем он с дерзким высокомерием, словно скучающий практикант или начинающий сельский купчик, празднующий свой первый успех, посмотрел на поля.

Вскоре дорогу им перегородил шлагбаум. Маленький паровозик, который давно надо было бы выставить в музее, юрко маневрировал за шлагбаумом, бегая туда-сюда по рельсам, — там формировали состав.

— Сейчас! — проревел по-русски толстый пропотевший железнодорожник, высунувшись из окна домика стрелочника.

Он обращался к стоящему по другую сторону переезда рослому советскому сержанту, запыленному с головы до пят.

Сержант ехал во главе колонны телег, груженных кипами сена, а на первой из них стояло пианино. Чтобы разогнать скуку ожидания, один солдат — почти ребенок, с пушком на подбородке — постукивал пальцем по клавишам.

Шлагбаум поднялся, сержант засмеялся, отдал честь железнодорожнику. Солдат, который мучил пианино, перепрыгнул на козлы. И — фыр-фыр! Длинная змея телег тронулась в путь, раскручиваясь и переползая через рельсы мимо Бицо.

И тут-то, в момент встречи, и произошел этот инцидент.

Молоденький солдатик с удивлением посмотрел на Бицо: мол, развалился тут и надулся. Потом его передернуло, лицо его загорелось румянцем, и он сплюнул на землю:

— Барин какой! Собака!

И уже прогромыхав мимо Бицо, он все еще оборачивался назад и говорил сержанту о том, что вон там на бричке, на козлах, сидит барин, настоящий барин.

Бицо побледнел, подскочил и хотел закричать: «Нет, приятель, никакой я не господин и не барин, я — товарищ!» — но в горле у него пересохло, язык словно прилип к небу.

— Ну, Сюрке, пошла!

Бричка дернулась под ним, и он едва не свалился на дорогу.

Цепляясь за бричку, чтобы не упасть, он вдруг понял, что не только солдат, но и сидящий с ним рядом притихший старик тоже принимает его за господина, за барина. И это произошло тогда, когда он сменил легкое, почти незаметное обращение «господин» на обращение «товарищ», произносимое со страхом и благоговением. И это в тот момент, когда Кесеи в его рассказах из друга, о котором он отзывался фамильярно и несколько пренебрежительно, вдруг вырос до «товарища Кесеи».

Почему же так случилось? Обидно было то, как сержант произнес эти три слова. Кто виноват, что Карой Эрази стал таким, какой он теперь? Кто виноват в том, что теперь зависть, переходящая почти в ненависть, застилала туманом перед его глазами эти изменения, неожиданную перемену в его судьбе?

А может быть, это не столько зависть, сколько злость? Злость на весь мир, и прежде всего на самого себя, за то, что правильным оказался не его путь, а путь Кесеи, а он всю жизнь ходил, низко опустив голову, трусливо поджимал хвост и со всем соглашался.