Утренняя заря - [154]

Не зная, что сказать на это еще, я улыбаюсь, вспомнив, как в сорок девятом году видел Пала Донго босиком. Тем временем нам подают бутылку вина.

И вот Донго сидит напротив меня, сидит словно у себя дома и улыбается. На груди его красуется новенький орден, а глаза искрятся юмором и радостью.

«Сразу видно, что перед тобой счастливый человек», — невольно подумал я, чокаясь с ним бокалом, а вслух сказал:

— За ваши успехи и за ваше счастье!

Играла музыка, звенели бокалы, а из третьего зала доносилось разудалое пение слегка захмелевшего гостя:

Желтый жеребенок с желтым седлом…

Услышав песню, Пал Донго тяжело вздохнул, переложил сигарету в левую руку, а правую опустил во внутренний карман со словами:

— Я вам сейчас кое-что покажу, товарищ.

— Пожалуйста.

— Но только при условии, что вы правильно меня поймете и к тому же не станете надо мной смеяться.

Проговорил он это с таким мрачным видом, что я даже растерялся немного и смущенно забормотал:

— Да, да, разумеется… вы же меня знаете…

И, словно решившись на отчаянный шаг, Пал Донго вытащил из кармана потрепанный бумажник, перетянутый резинкой. Бумажник был старый, с потертыми углами, однако хозяин почему-то не расставался с ним. Не спеша сняв с него резинку, он раскрыл его.

— Я только потому решил вам это показать, — начал он объяснять, — что вы тут заговорили о счастье.

И он положил передо мной карточку, предварительно вынув ее из пергамента, в который она была завернута.

Кто знает почему, но в такие вот задушевные моменты, когда человек безо всякой просьбы раскрывает перед тобой душу, в голову, как правило, приходят глупые мысли. Примерно такая же мысль промелькнула и у меня: «А не влюбился ли этот пожилой Пал Донго?»

И тут же я невольно вспомнил о том, что у него есть жена, дети, более того, даже внуки уже имеются, и, разумеется, если бы он хотел показать мне их фотографию, то наверняка не разволновался бы так. Уж не с секретарем ли парторганизации, этой разбитной молодкой, завязал роман достопочтенный отец семейства?

Однако жизнь, как известно, не любит схем и порой зло подсмеивается над нами.

Из грязного, сильно потертого пергамента была извлечена фотография, на которой был запечатлен не кто иной, как сам Пал Донго. Он сидел на лошади с таким гордым видом, словно хотел крикнуть на весь свет: «Эй, люди, смотрите вы на меня? Смотрите, смотрите! Такой лошади, как подо мной, нет во всей Венгрии, да что там в Венгрии, на всем белом свете, если хорошенько посмотреть!»

И действительно, лошадь, на которой сидел верхом Пал Донго, была чудо как хороша. Белая, арабских кровей, кобылица, стройная и грациозная. В темных глазах ее светился ум. Нет, это была не лошадь, а сказочная жрица!.. Нет, таких и в сказке даже не бывает. А ведь я знал эту лошадь! Знал по сорок девятому году, когда впервые познакомился с самим Палом Донго. А эту кобылу я видел вовсе не у него, и не в кооперативе, а в Баболне. О Баболна! Разве не там находится государственный табун? Там, и только там!

— Лебедь! Ведь это Лебедь! — назвал я кличку лошади, вдруг всплывшую в моей памяти.

— Как?! — удивился Пал. — Вы знаете… эту лошадь?

— Баболна… Мне кажется, что я ее там видел.

— Вы не ошиблись… Она и сейчас там находится.

— Не может быть! Ведь сами-то вы из Задунайского края? Или вы и в Баболне работали?

— Нет, — покачал головой Пал. — В Баболне я был всего раз, да и то в позапрошлом году… Но тогда Лебедь уже была не моя… В течение четырех лет она была для меня всем, я заботился о ней, берег ее. В сорок восьмом году у меня ее забрали офицеры…

— Понимаю: вы ее сами вырастили, а когда понадобились деньги, продали.

Пал Донго махнул рукой и сказал:

— Сам вырастил? Где, в конюшне для челяди? Нет, достал я ее, товарищ, а вернее говоря, похитил. Я ее, милую, в июле сорок пятого из-под Граца привел.

Теперь только я начал кое-что понимать, так как той весной, которая пришла как-то внезапно, я сам был свидетелем и участником тогдашних крестьянских действий, по поводу которых в те дни шло много споров. Крестьяне, не обращая внимания на американские оккупационные власти, контролировавшие часть территории Австрии, рассуждали примерно так:

— Разве австрияки понимают толк в лошадях? Если же мы будем долго ждать, то все лошади, которых нилашисты угнали в Австрию, просто-напросто околеют. Пошли, ребята, пока не поздно, а с русскими пограничниками всегда можно договориться.

Сколько же было в том предприятии романтики, испытаний и в то же время радости!

И вот беднейшие крестьяне из задунайских районов двинулись в «поход». Грязные и запыленные, в рваной, латаной-перелатаной одежде, с пустыми сумами, но с твердой уверенностью в сердце, что все, до сих пор принадлежащее господам, теперь стало их собственностью, ради которой они столько перестрадали, столько пота пролили, они тронулись в этот опасный путь, рассуждая, что если они идут за приключениями, то, следовательно, их поступок нельзя считать воровством или конокрадством, в крайнем случае, они забирают себе то, что в свое время было украдено у них самих.

Правда, далеко не каждому из них подвалило такое счастье, как Палу Донго, которому удалось заарканить на одном из альпийских пастбищ самую красивую кобылицу из бывшего госконнозавода и пригнать ее к себе домой. Разве не так все было? И вот эта самая удача принесла немало огорчений матери Пала Донго.