Утренний ветер - [23]

Разве я обманываю себя и их? Смотрю на Млынарчика. Кажется, я убедил его, хотя сам еще был не уверен, что врач не обошелся бы без спирта. «Подожди, — шепчу я Млынарчику, — я пойду первым».

Согнувшись, я бегу к вербам. Я считаю своим моральным долгом быть первым. Ребята бегут за мной. Мне легче дышится. Скрывает нас прибрежная полоса вербняка и сугробы на берегу. Нас почти не видно. Лицо нам овевает белый пар, нам жарко, предохранители у винтовок сняты. Кто-то сзади меня кашляет. «Тссс»… — поворачиваюсь я. И вот мы уже идем по запорошенному снегом льду. Вступаем осторожно, не знаем, выдержит ли лед, ведь днем была оттепель.

Млынарчик уже стучит в окно к Жлтковым, входит в дом. Через стекло я вижу Юлькино лицо, как она повязывает платок, и вот они уже направляются в трактир. Я смотрю на винтовку Млынарчика, стоящую у забора, и вместе с остальными жду. На соседней улице распевают немцы. Мы ждем и топаем от холода ногами. Подмораживает. Через полчаса Млынарчик и Юлька возвращаются с большой бутылью и переливают спирт в бутылки.

Мы забираем поклажу и, пригнувшись, пробираемся по руслу замерзшей реки. За поворотом выпрямляемся и бежим к сенникам. Тут, наконец, дозорные спохватываются.

Овчарки лают, прожекторы ослепляют нас. Скачками несемся к молодняку, затем передвигаемся по колено в снегу. Свистят пули. Что-то течет у меня по спине.

Я ранен? Нет, в рюкзаке звенят осколки, разбилась одна бутылка. В кустах собираемся вместе. Нет только Млынарчика. Ждем с тяжелым предчувствием. Стреляет миномет. Три мины взрываются далеко от нас. И снег от них летит фонтанами в небо.

Млынарчик не показывается. Мне кажется, что за спиной у меня кто-то говорит: «Погиб, погиб»… Снова слышен лай собак и человеческие голоса.

Мы идем вверх по крутой горе. Я думаю о Млынарчике. Он рухнул, как срубленное дерево. Погиб из-за бутылки спирта. И это на моей совести.

Не нашли мы его и поутру. Слышишь, Ела? Я несу вину за смерть Млынарчика. Вот так. Не веришь? Я исполнил приказ, исполнил по убеждению. Я думал о больных и о дисциплине.

Сидим мы в штабе, повесив головы, нервно курим. Можешь себе представить, как я курю. Начальник штаба смотрит мне в глаза. «Ты должен был быть осторожным», — внушает он мне. Но какая тут осторожность, если я получил приказ принести спирт любой ценой! Начальник штаба умывает руки. Он качает головой. Как же я мог такое допустить? Я должен был на месте разобраться в обстановке.

— Послушай, Марош! — кричит Владо.

— Что?

— Я вот думаю о Млынарчике. Он не должен был погибнуть.

— Так уж было ему суждено.

— Ведь ты знаешь, из-за бутылки спирта погиб. Мне становится не по себе, когда я об этом думаю.

— Лес рубят — щепки летят. А ты не имел права не выполнить приказа. Я своего отца слушался во всем, хотя потом понимал, что не всегда он был прав. Скажу тебе, друг, нет добра без зла.

Владо кажется, что Марош упрощает. Он любит Мароша, но считает, что тот слишком просто смотрит на вещи. Зачем же ненужные жертвы?

Если переживу этот бой, Ела, буду вдаваться в смысл каждого приказа. Но я верю, что тогда уже не будет ничего нечестного, ни приказов, ни побуждений.

Ела! Ты слышишь меня, Ела?

22

Три часа пятьдесят шесть минут… Все так же раздаются шаги часового. Они то затихают, то становятся слышнее. Сейчас они кажутся более медленными и не такими звякающими. Наверное, произошла смена. Рекс выбегает в садик под окно, садится у забора и скулит. Иногда он поднимает голову к солнцу, словно это не солнце, а луна, и воет.

Ела дрожит. Сколько ей еще ждать известия из долины? Может быть, завтра она вытянет что-нибудь из Ганса? Завтра. Ее страшит видение: к воротам подбегают люди и шепчут: «Вашего убили, вашего». Нет, это не должно случиться! Никто не имеет права отнять у них счастье.

Она нервничает. Ищет в столе сигареты. Зажигает вначале свечку, закуривает, кашляет и случайно гасит пламя. Ее передергивает. Она становится суеверной. Погасшая свечка означает… Она не хочет додумывать до конца. «Нет, свечка погасла не сама, — утешает себя Ела. — Глупости. Владо посмеялся бы надо мной и был бы прав».

Действительно, был бы прав? Нет, здесь речь идет не о свечке, а о мучительной тоске, об отчаянии. Почему так? Почему вчера я была спокойна и даже весела, а сейчас не пойму, что делаю?

Она бросает недокуренную сигарету. Рекс завывает. Ела приоткрывает окно и просит:

— Тихо, Рекс, сиди тихо.

Она успокаивает его, а про себя шепчет: «Я сойду с ума».

Надо занести письмо Бодицким. Через несколько дней тетя Бодицка снова пойдет в долину. У нее всегда все гладко получается. То ее не заметят, а заметят, так она спокойно и уверенно скажет, что идет к сестре — жене лесничего. Немцы обычно не задерживают, только с любопытством спрашивают, что она видела, не встретилась ли с партизанами. В прошлый раз Бодицка ответила, что видела пушку, которую везли по долине на санях, да еще видела что-то большое, как танк. Немцы качали головами; выпила, знать, тетка, а она им божилась, что ни капли спиртного и в рот не брала. Обер-лейтенант Бриксель почесал за ухом. «Черт возьми, — выругался он, — какое же оружие есть у партизан? Конечно, это не пушка, но, может быть, миномет?»