Утренние слезы - [12]

Я успел бросить поводья и, ухватившись руками за гриву, вцепился что было мочи ногами в его бока, стараясь врасти в теплую, живую, жестко прыгающую подо мною валкую плоть.

Удержался! И не упал! И очень обрадовался, поняв, что могу и рысью. Но не меньше обрадовался, когда конь опять пошел шагом.

Пока я радовался и ликовал, Бурка уносил меня все дальше и дальше от покоса, шел совсем не в том направлении, куда утекли на лошадях ребята. Я вновь потянул за повод, причмокнув губами, и Бурка, подчиняясь боли, опять повернул голову на сторону. Я успел заметить скошенный его рот и желтые зубы, за которыми, как блесна в щучьей пасти, торчало звено железных, до серебряности обсосанных, исслюнявленных удил. Но не испугался, а наоборот — почувствовал себя сильным, уверовав в свою власть над конем, потому что не он, а я могу причинить ему боль железными удилами, если он вздумает укусить меня.

И вдруг мелькнувший в сознании неожиданный страх, от которого я сразу покрылся испариной, пронзил меня и лишил сил.

Сначала я не понял, в чем дело, почему вдруг левый повод уздечки потерял упругость и натяжение.

Так бывает на рыбалке, когда с крючка сходит крупная рыба, с которой ты только что боролся, — бессмысленная легкость вливается вдруг в напряженную руку, и ты, как бы ничего еще не понимая, знаешь, что борьба окончена и ты никогда в жизни не выведешь из воды сорвавшуюся с крючка рыбину, смутный блеск которой в верхнем слое воды ты успел рассмотреть.

Примерно то же почувствовал и я, когда льняная и очень прочная, хоть и растрепанная веревка, служившая поводьями, отвязалась с левой стороны и повисла у меня в руке.

Я не знаю, как себя чувствуют моряки на судне, потерявшем управление, но то, что я испытал в тот момент, наверное, было похоже на отчаяние, какое испытывают терпящие бедствие мореплаватели, суденышко которых ветер и волны несут в черно-белую, бурунную пасть рифов.

Я вспоминаю это с улыбкой и пытаюсь шутить, но тогда мне было не до шуток. Я знал, что поправить положение не смогу: я не сумею усидеть на коне, если потянусь привязывать проклятую веревку, что сделал бы на моем месте любой мало-мальски опытный наездник, и обязательно упаду коню под ноги. Оглядываясь по сторонам, я видел, что помощи мне ждать тоже неоткуда. Я оцепенел от ужаса, потому что время для меня остановилось.

Бурый шел, понурив голову, медленным шагом по некошеному полю, пестрому от ромашек, львиного зева, разноцветной кашки, желтого подмаренника.

И полю этому не было конца.

В воздухе вечерело, дали затянулись золотисто-шелковой дымкой. Из-под ног коня выпархивали маленькие птички и, цвиркнув, садились на высокие и пышные стебли конского щавеля, раскачиваясь на них и словно бы поджидая, когда мы с Буркой проедем, чтобы снова слететь вниз, в укромное местечко, в котором собрались коротать июньскую ночь. Было тихо, будто я оглох от страха.

Между тем река, которая все время светилась рябью справа от меня за нависшими кустами ивняка, отвернула в сторону, спрятавшись за сосновый лес, ярко горевший в вечерних лучах солнца.

Вдали, среди поля, ровной чередой росли березы.

Я никогда еще не бывал в этих местах, или, во всяком случае, не видел их с высоты лошадиного роста, и не узнавал ничего вокруг. Но мне и не до того было.

Я думал, я очень напряженно думал, вцепившись руками в гриву понурившегося коня, сидеть на котором стало очень трудно, потому что меня все время тянуло вперед и я сползал к нему на шею, — я думал лишь о том, как бы усидеть на коне, который куда-то нес и нес меня, словно совсем забыв о своем седоке и углубившись в свои лошадиные раздумья.

Он и я жили как бы сами по себе. Я, переполненный страхом и отчаянием, сидя в оцепенении на его невыносимо жесткой и неудобной спине, старался не напоминать Бурке о себе, слыша все время крики ребят: «Не бери Бурого! Он кусается!» — сидел притаившись и надеялся лишь на то, что кто-нибудь встретится в пути и спасет меня: остановит лошадь, привяжет веревку и покажет дорогу на Сальково.

Но никого не было вокруг.

А Бурка тем временем вышел на белую, с залежавшейся пылью дорогу и так же неторопливо и раздумчиво пошел по ней. Справа и слева от дороги поднималась зеленая рожь, скользили над землею молчаливые ласточки. Они, как стрелки, летели навстречу, чуть ли не касаясь крыльями земли и, подлетая к ногам Бурки, живо отворачивали то влево, то вправо или перемахивали через нас. Белая эта дорога среди ржи была вся исчерчена черными, несущимися навстречу нам, живыми стрелками.

И дороге тоже, как и полю, не было конца.

Иногда мне казалось, что Бурка уснул на ходу — так медленно и лениво переставлял он ноги, живя своей, непонятной мне жизнью и о чем-то думая или видя сны.

Кругом была высокая нежно-зеленая с пепельными переливами рожь. Усики легких еще колосьев, сложенные прозрачными, серебристыми крылышками, казалось, перешептывались в безветрии, чуть слышно звенели, как кузнечики. Остывающий к вечеру воздух сытно пахнул молочной свежестью.

За полем темнел лес. Меня, вцепившегося в гриву Бурки, несло к этому лесу, и я, измучившись и зная, что скоро упаду с коня, перестал даже бояться за себя, думая лишь о маме, которую мне было так жалко, что я с трудом сдерживал слезы.