Утренние слезы - [108]

Мария Александровна заливчато смеется, и в смехе ее, единственно живом звуке в этом оцепеневшем мире, в этой непостижимо странной декабрьской ночи, слышится соловьиный цокающий бой. Ночь настолько тепла, что ни я, ни она ничуть не зябнем, одетые почти по-летнему: на ней шерстяная кофточка, а на мне свитер.

Лицо ее кажется смуглым в смутном свете фонаря и неясно красивым. Эта молодая, сильная женщина, родившая троих детей, создает впечатление какой-то необъяснимой, именно неясной, ускользающей и словно бы непостоянной красоты. Красота эта таится во всем: в движениях, в голосе, в изгибах тела, в походке, в доверительных взглядах и даже в ранних морщинках, которые не от горя легли, а как бы остались от улыбки, — они, как тень от листвы в жаркий полдень, — живая, трепетная сеточка вокруг глаз, придающая лицу выражение добродушной смешливости, даже если лицо это печально, задумчиво.

Ночная старушка тренированным своим ухом могла, наверное, убедиться, что мы разошлись по разным комнатам. Я лежал с погашенным светом на скрипучей кровати, которая была мне коротка, и сознание того, что я не могу протянуть руку и включить электричество, угнетало меня. В мучительной бессоннице я благодарил небо, что мне уже никогда не придется переживать ужасное и чудовищно бесправное время, называемое детством, которое почему-то принято считать счастливой порой жизни. Во мне бесился и бунтовал проснувшийся ребенок, охраняемый согбенной старушкой и темнотой. Каждый мой вздох мог быть услышан ворчливой старушкой и зафиксирован в ее сознании. Я проклинал злодея, который придумал наружные выключатели, пытался успокоить себя, что все это временно и скоро кончится, как кончилось когда-то мое детство.

Я старался думать о завтрашнем дне, о делах, но какая-то тупая сила возвращала меня к смешному моему положению, к ночной прогулке по темному саду и терпеливому молчанию, которое, видимо, располагало к откровенности, смущавшей меня теперь, будто я случайно, как ночная старушка, подслушал все это, подсмотрел ее жизнь в замочную скважину. Воображение не давало мне покоя: я видел Марию Александровну, лежащую с раскинутыми руками среди спящих детей, видел счастливую улыбку матери, просыпающейся под воркующие голоса играющих девочек, пытался представить пластику ее гибкого тела.

Я не мог понять самого себя.

Мне не терпелось дождаться утра и снова увидеть женщину, не устающую с таким искренним восхищением рассказывать о своем муже, точно неудачливый этот художник — звезда первой величины и каждому смертному необходимо знать о подробностях его жизни.

Но я снова слышал ее удивленный и насмешливый голос:

— Что ж это я так разболталась! Это и в самом деле, наверное, от волнения. Мне, конечно, никто не даст слова, до меня просто не дойдет очередь — остался всего лишь один день, а вернее, всего только полдня. Завтра после обеда заключительная часть, и все… Я просто не успею. Но вот что удивительно! Я как будто и радуюсь, что не придется выступать, а самой все равно обидно. До чего ж смешон человек! Вы верите в бога? — неожиданно спрашивает она, когда мы подходим к гулькающему в потемках арыку. Свет фонаря желто озаряет маслянисто-черную воду, окрашивая ее бегущее, ртутное непостоянство, скользящие наплывы бронзой, которая тускло мерцает у наших ног. Кто-то, шурша в траве, прыгает, шлепаясь в воду, наверное, водяная крыса. Мария Александровна с аханьем хватает меня за руку. — Кто это? — спрашивает она, забыв о боге. — Кто это, а?

Какие-то черные пятна скользят на рябящей бронзой, беспокойной воде, и кажется, будто это купаются крысы, ныряют и вновь появляются на поверхности, рассекая ее черными мордочками, рождая зыбкую, складчатую, разбегающуюся рябь.

— У мужа есть, между прочим, несколько странных картин, — говорит Мария Александровна, когда мы садимся с ней на прохладную плаху скамейки, врытой в землю под каменным платаном. — На одной изображена новенькая, как будто хрустящая трешка, зелененькая, чистенькая, чуточку смятая… Именно эта трехрублевка на мелкой осоке. Осока бурая, осенняя, а между стеблями серая вода… Странная картина! Трешка выписана так, будто это фотография. А на другой картине изображена мутная вода, белесая от мыльной пены, и в этой мутной воде две руки, две кисти, сложенные как бы в пригоршню, и огромные судаки, которые плывут к этим рукам… Понимаете? Такая вот глупость, а он уверяет, что это все было с ним наяву… Он когда-то в юности охотился с друзьями на зайцев. Среди поля увидел кустарник и пошел туда, а в кустарнике болотце. Зайцев там не было, но из болотца вылетел дупель. Мой муж говорит, что было слишком поздно для дупелей, они уже давно откочевали на юг, этот, наверное, остался, потому что больной был или подраненный. Муж выстрелил и промахнулся. А дупель, это кулик такой болотный, перелетел осочку и сел в кустах. Муж туда. И опять выстрелил, когда птица поднялась, и снова промахнулся. И так он стрелял раз шесть, а дупель никуда не улетал. И вот муж опять пошел к тому месту, где сел дупель, чтобы еще раз выстрелить. Подходит, а птицы нет. То есть птица не взлетает, хотя он хорошо заметил место, где сел дупель. И вдруг видит эту трешку, — говорит с тихой и удивленной усмешкой Мария Александровна.