Утраченные иллюзии - [185]

— А ну! Выпей-ка... — сказал отец, подставляя сыну бутылку вина, хлеб и остатки холодной говядины. — Подкрепись, а я припасу тебе зеленое тряпье; ведь оно зелено, твое тряпье! Боюсь, как бы не оказалось оно чересчур зелено.

Два часа спустя, в исходе одиннадцатого, старик запер сына и Кольба в смежном с погребом маленьком, крытом черепицей чуланчике, где находились приборы для перегонки ангулемских вин, из которых изготовляются, как известно, все виды виноградной водки, именуемые коньяком.

— О! Да тут настоящая фабрика... вот и дрова и котлы! — вскричал Давид.

— Стало быть, до завтра? — сказал Сешар-отец. — Уж куда ни шло, запру я вас тут да спущу с цепи двух моих собачек. Пусть-ка попробует кто-нибудь подкинуть вам хоть клочок бумаги!.. Завтра ты покажешь мне свое изготовленье... Но гляди, чтобы хороша была! Я войду с тобой в компанию. Тогда дела пойдут гладко, без сучка и задоринки...

Кольб и Давид оказались запертыми в погребе, и там почти два часа они дробили и разминали стебли с помощью толстых брусков. Огонь пылал, кипела вода. Около двух часов ночи Кольб, менее поглощенный работой, нежели Давид, услыхал вздох, похожий на икоту пьяницы; он взял сальную свечу и стал осматриваться по сторонам; и тут-то он разглядел фиолетовую физиономию папаши Сешара, заслонившую собой квадратное окошечко над дверью, через которую винокурня сообщалась с подвалом и которая была прикрыта порожними бочками. Лукавый старик ввел сына и Кольба в винокурню через наружные двери, через которые выкатывали бочки с вином для продажи. Вторая, внутренняя дверь позволяла вкатывать бочки из подвала в винокурню, минуя двор.

— Эй! Папаша, это вам не игрушки! Вы шелали натувать ваш сын... Знаете, што ви телаете, когта выпиваете кароши вино? Ви угощаете мошеника...

— Ах, отец!.. — сказал Давид.

— Надобно же мне знать, нет ли у вас в чем нужды? — сказал винокур, почти протрезвившись.

— И штоп сошустфовать нам, папаша праль этот лесенка?.. — сказал Кольб, когда, освободив проход, отпер двери и увидел взобравшегося на приставную лестницу старца в ночной сорочке.

— Щадите хоть здоровье свое, отец! — вскричал Давид.

— Неужто я стал лунатиком? — сказал пристыженный старик, слезая с лестницы. — А все ты! Родному отцу не доверяешь, вот и довел меня до того, что мне всякое стало чудиться. Я и подумал: а что, как мой сынок и впрямь спутался с чертом?

— Самих вас шорт на шерфонцах попутал! — вскричал Кольб.

— Ложитесь спать, отец, — сказал Давид. — Заприте нас, ежели вам угодно, но не трудитесь возвращаться: Кольб будет сторожить.

На другой день, в четыре часа пополудни, Давид вышел из винокурни, уничтожив прежде все следы своей работы, и преподнес отцу листов тридцать бумаги, по тонкости, белизне, плотности и прочности не оставлявшей желать ничего лучшего, и филиграном ее служил отпечаток сетки волосяного сита. Старик взял образцы, попробовал на язык, как положено Медведю, измлада приученному определять качество бумаги на вкус; он щупал бумагу, мял, складывал, — короче, подвергал всем возможным испытаниям, которые применяют типографы, чтобы установить ее качество, и, хотя ему нечего было поставить на вид сыну, однако ж он не желал признать себя побежденным.

— Поглядим еще, годится ли она для печати!.. — сказал он, чтобы избавиться от похвал сыну.

— Шутак! — вскричал Кольб.

Старик напустил на себя суровость, прикрывая отцовским достоинством притворные колебания.

— Если уж вы хотите все доподлинно знать, эта бумага, по моему мнению, все же обойдется чересчур дорого, я хочу изыскать способ проклейки ее в чане... в этом все дело...

— Э! Так ты хотел меня надуть!

— Не стану лгать, батюшка, проклейка в чане идет удачно, но все же клей расходится неравномерно в бумажной массе, и поэтому бумага выходит шершавая, точно щетка.

— Уж куда ни шло! Только добейся проклейки в чане, тогда и получай денежки.

— Все равно моему козяину никогта не увитать ваших тенешек!

Очевидно, старик хотел отплатить Давиду за тот срам, который претерпел ночью, поэтому он обходился с ним более чем холодно.

— Не мне судить вас, отец, — сказал Давид, отослав Кольба, — ни за чрезмерно высокую оценку типографии, ни за то, что вы ее продали мне по этой произвольной расценке; я всегда чтил в вас отца. Я говорил себе: «Старик немало хлебнул горя в жизни, он дал мне образование, бесспорно лучшее, нежели можно было ожидать; пусть же он мирно и по своему вкусу наслаждается плодами своих трудов». Я даже приданое матери уступил вам и безропотно согласился влачить эту обремененную долгами жизнь, на которую вы меня обрекли. Я поклялся составить себе крупное состояние, не докучая вам. Словом сказать, я сделал открытие, работая как каторжный, отказывая себе в куске хлеба, мучаясь долгами, которые сделаны не мною... Я боролся упорно, до изнеможения сил. И что я теперь? Как мне быть? Вам, пожалуй, следовало бы прийти мне на помощь!.. Но не обо мне речь, вспомните о матери, о малыше... (Тут Давид не мог сдержать слез.) Позаботьтесь о них, заступитесь! Неужто Марион и Кольб окажутся отзывчивее вас! Ведь они отдали мне все свои сбережения! — вскричал сын, видя, что его отец холоден, как мрамор станка.