Утраченное кафе «У Шиндлеров». История Холокоста и судьба одной австро-венгерской семьи - [63]

Конечно, свои благодеяния Гитлер не распространил на друга Эдуарда, хирурга Карла Урбана – того, кто по настоятельной просьбе Блоха в 1907 году оперировал Клару Гитлер. Еврей Урбан лишился своего места в университете, потому что уже несколько лет нацистские законы в Германии изгоняли евреев из профессий и мира науки.

Для местного гестапо доктор Блох оставался исключением и неразрешимой загадкой. Оно одолевало его расспросами, нет ли в нем хоть сколько-нибудь арийской крови. Он, чистокровный еврей, всегда твердо отвечал «нет».

Доктор скрупулезно записывал каждый случай, когда с ним обращались лучше, чем с его соплеменниками. Когда в его квартиру заявились двое, стали обвинять Лили в каких-то грубых словах в адрес Гитлера и требовать 4000 рейхсмарок за «решение вопроса», Эдуард показал им газетную статью о себе, и они удалились ни с чем. Когда гестапо приказало всем домовладельцам расторгнуть договоры со съемщиками-евреями, Эдуард записал: «Офицеры… предупредили моего перепуганного хозяина, что в этом смысле ко мне нужно относиться как к арийцу».

Когда дело дошло до продовольственных карточек, у Эдуарда и Лили на них не ставили штампы, как у других евреев, а это значило, что они могли делать покупки в любое время, а не только в специально отведенные часы. Эдуард сохранил за собой телефон, получал талоны на одежду, не сдал паспорт и мог даже беспрепятственно отправлять телеграммы в США – всех этих привилегий его друзья-евреи были лишены.

Доктора Блоха все заметнее отделяли от еврейского населения Линца. Когда евреям было приказано пометить свои двери желтым знаком и черной надписью «еврей» (Jud), Эдуард беспрекословно повиновался. Потом он писал, что через несколько дней к нему пришли из гестапо и сказали, что по «указанию из Берлина» ему разрешено этого не делать. Эдуард не стал снимать знак сам, чтобы никто ничего не увидел и не обвинил его потом в нарушении закона. Это пришлось делать офицеру-гестаповцу.

Кроме всего прочего, доктора использовали в пропагандистских целях. Нацистская партия стремилась увековечить все и всех, имевших хоть какое-то отношение к молодости их вождя. Личный секретарь Гитлера Мартин Борман организовал фотографирование Блоха в его операционной, собираясь потом вставить этот кадр в документальный фильм о молодых годах Гитлера. Кажется, доктору это совсем не понравилось. С хмурым, недовольным видом он одиноко сидит в пустой приемной и смотрит на кресло, с которого множество пациентов рассказали ему о своих недугах.

Сначала фотографию хотели подписать так: «Фюрер часто сидел в этом кресле у стола». Она получилась очень красноречивой. Теперь в кресло садилось гораздо меньше людей. Потом Эдуард писал: «По законодательству я мог принимать исключительно пациентов-евреев. Это лишний раз напоминало, что работа моя вскоре совсем прекратится. Уже разрабатывались планы по выкуриванию из города всех евреев»[49].

Еще один нацист, теперь уже австрийский, – Адольф Эйхман – в августе 1938 года приспособил старый венский дворец Ротшильдов под Центральное управление еврейской эмиграции. Главной задачей этого заведения было конфисковать у евреев все, что только можно, и лишь потом отпускать их на все четыре стороны. Каждый день перед дворцом выстраивалась длинная очередь за необходимыми бумагами, и над стоявшими в ней без устали измывались нацистские молодчики.

35. Доктор Блох сфотографирован в своей операционной по распоряжению Мартина Бормана для документального фильма о Гитлере

И все-таки положение линцских евреев было лучше, чем их соплеменников в остальной Австрии: Эйхман родился в этом городе, и его семью хорошо знали в еврейской общине. Несколько лет назад отец Эйхмана побывал в линцской синагоге, где чествовали одного из руководителей общины, удостоенного медали. Другой ее видный представитель, Рудольф Ширер, рассказывал потом дочери, как в один из его многочисленных приездов в Вену для того, чтобы выправить бумаги на выезд членам общины, Эйхман «обращался с ним очень любезно и даже предложил ему, еврею, стул»[50]. Простая учтивость стала последним якорем спасения и надежды для отчаявшихся евреев.

Руководство общины, подобно кормчим, вело многих линцских евреев, стремившихся в эмиграцию, через сложный бюрократический процесс получения всех нужных виз и подачи заявлений, а также бесчисленных платежей. Более состоятельных уговаривали помогать менее состоятельным.

Как поток пациентов в приемной Эдуарда постепенно захирел, так и жизнь в кафе «У Шиндлеров» совсем замерла. Люди больше не отваживались заглянуть в заведение, которым владели евреи, и Гуго не винил их в этом: в новой обстановке это было бы самоубийственно. Не оставалось ничего иного, как, не считаясь ни с какими трудностями, побыстрее сбыть с рук все дела и предприятия Шиндлеров.

Сложность была не в том, чтобы найти покупателей, – в конце концов, на еврейские компании зарились многие, потому что покупать было самое время; самое трудное было не бросить работников на произвол судьбы и не продешевить, чтобы иметь возможность заняться коммерцией в Лондоне. Это был нелегкий путь со множеством препятствий.