Утопия в России - [2]

.

Хотя наши критерии и позволяют отграничить утопическое поле, их недостаточно для того, чтобы показать его сложность. Кроме оппозиции «иррациональное» — «рациональное», есть еще и другие демаркационные линии, которые отделяют сверхприродные миры, созданные божественным вмешательством (рай, град Китеж, миллениум), от природных миров, предлагающих человеку счастье и невинность (Аркадия), и искусственных, созданных человеком по своему плану. Утопия в собственном смысле слова — искусственный мир, но при этом он тесно связан с другими, естественными мирами, которые дают его создателям часть своего материала и свой инструментарий. Границы между мирами прозрачны, установление Царства Божия на земле может быть ускорено человеком, рационалистическая систематизация способна поддержать мистическую надежду. Последний путь характерен для эзотерической традиции. Ее родство с традицией утопической до сих пор не было выявлено в достаточной степени. По-видимому, именно от эзотеризма активная или «конструктивная» (прометеевская) утопическая мысль восприняла первое условие, необходимое для ее построений: идею знания, позволяющего радикально улучшить мир, общество, человека. Источник этого знания — Высшее существо, отличающееся от Бога «официальных» религий. Оно служит для проникновения в тайны мироздания с помощью магических формул, а затем — для управления миром (подвластным воле «того, кто знает»). Утопист не предлагает ничего другого, и прямые «личные» связи между эзотерической традицией и авторами утопий, от Кампанеллы, Андреа, Бэкона до Буонарроти, Сен-Симона и Фурье, хорошо иллюстрируют это родство, которое, на наш взгляд, является причиной зарождения в России в XVIII веке жанра литературной утопии в масонской среде.

Дискурсивная утопия, воплощение исторического или интеллектуального утопизма, может быть определена, как внутренне связный и утверждающий свою всеобщую действенность «виртуальный» мир, радикально улучшенный по сравнению с миром «актуальным». Структура дискурсивной утопии тройственна: утопия должна доказать, во-первых, свое превосходство над «актуальным» миром, обосновав причины своего разрыва с ним, во-вторых — свою жизненность и, в-третьих — свою способность дать счастье «всем и каждому». Говоря по-другому, утопия рефлектирует над своим собственным происхождением (критикой существующего порядка вещей), своим внутренним устройством и своими средствами репродукции во времени и пространстве.

Такая формулировка обнаруживает малоизученные аспекты утопии и ведет к уточнению некоторых общепринятых положений. Легко заметить, например, что замкнутость утопии на самой себе, возможно, не является ее фундаментальной характеристикой: после периода консолидации Утопия Томаса Мора входит в фазу экспансии. Эта схема повторяется во многих современных литературных утопиях и утопической практике: сталинизм никогда не вел более изоляционистской внутренней политики, чем во время своего самого активного идеологического наступления вовне.

Итак, утопией мы называем, с одной стороны, конкретные произведения, укладывающиеся в рамки исторически сложившегося жанра, с такими его разновидностями, как Staatsroman (политический роман) XVIII века, а с другой — многочисленные произведения, принадлежащие к разным жанрам, но в той или иной степени соответствующие некой утопической концепции (мы будем говорить об «утопии Просвещения», «анархистской утопии»). Тексты, лишь отчасти использующие утопические мотивы и приемы, можно назвать квазиутопиями (это, к примеру, приключенческий роман и политическая фантастика). Литературные утопии в прямом смысле слова (проза, поэзия, драма) мы назовем повествовательными (или художественными) утопиями; внелитературные тексты (политическая литература, журналистика, трактаты, эссе и т. д.) — умозрительными утопиями. Наконец, мы будем различать эпифеномены утопии: антиутопию, как негативную модель, и контрутопию, как позитивную модель, построенную в ответ на другую позитивную модель.

После краткого анализа утопических мотивов и идеалов русского средневековья мы исследуем пути народного утопизма, с его легендами, утопическими сектами, влиянием на художественную литературу. Затем мы рассмотрим государственные и «ученые» утопии (а также антиутопии и контрутопии, порожденные ими): масонские, религиозные, славянофильские, панславистские, социалистические. Мы отметим «пики» утопизма: XVIII век, эпоха романтизма, шестидесятые годы XIX века, рубеж XIX–XX веков, большевистская революция, период «оттепели». Мы закончим расцветом утопизма в наши дни, считавшиеся «постутопической» эпохой. Ограниченные местом, мы прежде всего сосредоточим внимание на малоизвестных читателю проблемах и авторах.

Можно подумать, что такая благодарная почва, как русский утопизм, разработана вдоль и поперек. Отнюдь нет. «Специалисты по истории утопии не знают русских утопий», — отмечал в 1922 году автор первого исследования по русской повествовательной утопии XVIII века В. Святловский, имея в виду дореволюционных авторов. Статья «Утопия» энциклопедии Брокгауза и Эфрона (т. 69, 1902) не упоминает ни одной русской утопии. Революция, считавшая себя наследницей великих утопистов-коллективистов (Платона, Мора, Кампанеллы, Фурье, Чернышевского) и превзошедшая их ожидания, пробудила интерес историков и издателей к национальной утопии. Однако превращение утопии, пришедшей к власти, в идола, с которым ничто не могло сравниться или соперничать, сделало саму тему утопии опасной, запретной. Изучение утопии возобновилось в шестидесятых годах благодаря трудам А. Клибанова о народных социальных утопиях и К. Чистова об утопических народных легендах. Утопический социализм подробно изучался В. Волгиным и А. Володиным, а «буржуазные» утопии — В. Чаликовой и ее учениками в восьмидесятых годах