Утоли моя печали - [71]

— Чтобы узнать человека, не нужно изучать его паспорт.

— Так что же, вы себе жену в бардаке нашли?

— Гражданин подполковник, вы не имеете права оскорблять моих близких. Я настаиваю, чтобы вы взяли свои слова обратно!

— Еще чего!

Он встал из-за стола и ухмылялся уже по-иному, злорадно: ага, поймал за живое!

— Вы что это себе позволяете? Я вас спрашиваю, и вы обязаны отвечать. Я спрашиваю, в каком бардаке вы женились, что не знаете происхождения…

— Видимо, это вы привыкли иметь дело с теми, кто женится в бардаках… Пока вы не извинитесь, я не приду к вам ни на какие вызовы, ни за письмами… Можете притащить силой… Но все равно — разговаривать не буду…

— Эт-та что значит?

Но я уже не видел его, не слышал. Ощущая, как деревенеет затылок от холодного бешенства, боясь взорваться, я круто повернулся и выбежал из кабинета.

В коридоре стояла обычная очередь получателей писем. Некоторые потом рассказывали то, чего я не помнил:

— …проскочил бледный, глаза дикие, бормочет: «Не позволю… не позволю…» Мы уже думали — запсиховал, получил дурное известие и тронулся…

В тот же день я подал заявление начальнику тюрьмы. Тогда в этой должности был флегматичный подполковник, судя по ленточкам и нашивкам за ранения — фронтовик. У Мишина была одна куцая полоска из двух ленточек явно тыловые награды.

Начальник вызвал меня:

— Что вы там придумали? Что еще за обиды?

И, терпеливо выслушав мои объяснения, заговорил спокойно, мне показалось даже сочувственно:

— Ну, подполковник сказал, быть может, не так. Зачем же сразу на принцип давить, обижаться? Вы ж не одной компании… Это на дружков-приятелей обижаются. А вы пишете, чтоб подполковник извинился… Так не бывало. Не хотите разговаривать? Даже свои письма получать?.. Это ж как-то, знаете, несерьезно, по-детски… Может, вы теперь и на меня обидитесь?

— Советские законы и в уголовном кодексе и в уголовно-процессуальном точно предписывают — нельзя унижать человеческое достоинство. Даже злейших преступников нельзя мучить или оскорблять… Подполковник нарушил закон. Пока он передо мной не извинится, я не буду с ним разговаривать, ни сам к нему обращаться, ни отвечать на его вопросы.

— Это значит — вы хотите не исполнять, нарушать приказания, сопротивляться начальству. Вы что ж, не понимаете, что это значит?

— Понимаю, что ничего не нарушал и нарушать не собираюсь. Порядок я соблюдаю, работаю добросовестно. Но просто не буду разговаривать с тем начальником, который меня грубо оскорбил. Пока он не извинится.

— Значит, не пойдете за почтой, не будете посылать писем? Мы ж для вас исключение делать не будем. Ну что ж, значит, сами себя наказываете. И своих родственников. Они ж беспокоиться будут.

…Больше двух месяцев я не ходил за почтой и сам не писал. Гумер позвонил моим родным, сказал, что я здоров, благополучен, но пока не буду переписываться. Однако передачи носить можно. (Передачи нам привозил завхоз.)

Потом Мишин ушел в отпуск, и почту стал выдавать и принимать сам начальник. Я сразу получил большую пачку писем от Нади, от родителей, от Инны Левидовой и несколько пакетов книг. Среди них был учебник китайского языка, брошюры — речи Сталина, переведенные на китайский, и словари турецкий, монгольский и др.

Начальник спрашивал, сколько есть иероглифов, трудно ли их выучить, какие языки я знаю, спрашивал и поглядывал с любопытством, явно доброжелательным. В следующий раз он спросил, много ли еще иероглифов я выучил, и я нарисовал ему некоторые, наиболее легко толкуемые.

Он поглядывал едва ли не с уважением.

А на третий раз, войдя в его кабинет, я увидел рядом с ним Мишина, загорелого, в новеньком френче с погонами летчика.

— А, вот он, обидчивый. Чуть на дуэль меня на вызвал. Такой фон-барон… Ну что, все еще на меня дуетесь?

— Гражданин начальник, — я говорил, глядя между ними, — я не могу добавить ничего к тому, что уже сказал. Гражданин подполковник оскорбил моих близких, и пока он не извинится…

— Ну ладно, ладно… Ну я признаю, что не так выразился, что погорячился. Нервы ж у меня тоже не железные… Ну вот при начальнике признаю. Так что будем считать, что с этим вопросом покончено. Согласны?

— В таком случае — да.

С тех пор и уже до конца Мишин был со мной вежлив, даже приветлив. Больше не пытался вербовать, но, выдавая письмо, иногда заговаривал:

— Как там у вас теперь, дисциплину здорово подтягивают?.. Телевизоры, значит, накрылись… Ну мы постараемся, чтоб опять кино показывать раза два в месяц… Вот вы скажите, почему это евреи так против советской власти? А ведь кто им все права дал? Кто их на все посты поставил? И наоборот, говорят, вы с немцами дружите… А это они убивали евреев, они все ведь фашисты. Я имею данные, они и сейчас за Гитлера… А корейский язык вы знаете? Он похож на китайский? Интересно, как они там на фронтах договариваются, корейцы с китайцами? Переводчики у них, наверное, наши… Вы питанием довольны? А ларьком? Если есть какие замечания, не стесняйтесь. Наша задача — чтоб во всем был порядок.

Его нарочито простецким разговорам и широким улыбкам я противопоставлял все ту же стойку «смирно». А если он предлагал садиться, то и сидел, как некогда передо мной пленные немецкие солдаты: в положении «смирно» — колени вместе, спина прямая, обе руки на коленях. И отвечал вежливо, но коротко, четко и неопределенно: «Да, порядок…», «Так же, как раньше», «Не помню, не знаю…», «Ничего такого не замечал… В каждой нации есть разные люди, каких больше, каких меньше — не знаю и не слыхал, чтобы подсчитывали… Вполне доволен… Замечаний не имею… про других не знаю».